Когда-то они выходят на улицу, засаженную кленами. Здесь нет фонарей и потому в небе видно множество звезд, острых льдинок, безжалостно колющих глаза. Звуки шагов иногда отчетливо раздаются в узком пространстве между погруженных в кладбищенский сон домов, будто кто-то внутри их картонных стен осторожно кладет на мрамор кости, играя в домино, осторожно, потому что кругом лежат опавшие листья, которые издревле учат людей тишине. Люба пытается придумать, что может чувствовать сейчас Наташа, видевшая, как замертво сгорела ее мать. Люба вспоминает собственную мать, с которой всего сутки назад сидела на диване в гостиной. Бросилась ли бы она на восставшего из мертвых зверя, чтобы вырвать у него свою дочь? И если да, хватило бы у нее любви, чтобы сжечь адского монстра одним прикосновением материнских рук? Вряд ли, решает Люба. Здесь другая реальность, здесь другая жизнь. Если бы ее не было, настоящей была бы та, привычная и повседневная. Если бы этой не было. Если бы она никогда не переживала этого кошмара, такого бесконечного, что он не может не быть правдой.
Любе зябко, да еще кольцо въедается в палец щемящим холодом, словно металлическая пьявка, высасывающая из крови тепло. Мысли путаются в голове, иногда наползает страх, и он так огромен, что Люба ничего не видит кроме его исполинских индюшачьих ног, от которых трещины идут по асфальту, и стены домов расходятся в стороны, как створки окон. И вместе с ним постоянно появляется нечто, тянущее Любу куда-то в сторону, туда, за спящие кварталы, за блестящие под фонарями трамвайные линии, за мост, по которому проходит пустынное шоссе, за огромный, огороженный забором котлован, по стенам которого спускаются при свете строительных прожекторов на смертный бой бродячие собачьи стаи, она правильно и четко видит свой путь в лабиринте улочек города, в то место, куда страх не сможет последовать за ней. Чем дальше идут они, тем сильнее становится эта странная тяга, какой Люба не испытывала еще никогда в жизни: пойти туда, скоро она уже и думать ни о чем другом не может, ей начинает казаться, что, если она не окажется там как можно быстрее, случится нечто неописуемо ужасное. Она останавливается в нерешительности на узком перекрестке и смотрит в ту сторону, откуда исходит беззвучный зов.
— Что с тобой? — спрашивает Наташа.
— Мне нужно туда, — Люба вытягивает руку, показывая, куда ей нужно. — Пойдем туда.
Наташа вглядывается в сумеречный, уходящий вверх переулок.
— Что там? — спрашивает она Жанну.
— Большое кладбище, — отвечает та. — Мертвые зовут ее. Чем их больше, тем сильнее зов.
— Всего лишь кладбище, — переводит для Любы Наташа. — Могилы чужих тебе людей. Что ты будешь делать на чужом кладбище?
Люба пожимает плечами. Она не знает, что будет там делать.
— Мы уже пришли, — окликает их Жанна, удалившаяся на полквартала вперед. — Отсюда видно Храм.
С того места, где она сейчас стоит, действительно видны темные стены Храма, закрывающие собой пространство между домами. Они подходят все ближе, замедляя шаги. Храм огромен. Люба бывала раньше в этом районе города, но никогда не видела Храма, а как она могла не видеть его, раз он так велик. Он занимает половину ночного неба, гора черноты, стершая собою звезды. Вдоль лестницы у входа в него стоит множество урн, и каждая хранит свою тайну. Окрестные деревья шепчутся вокруг листвой ярких красок, подсвеченных ночниками фонарей, и это есть последний, пограничный звук у невидимой границы, за которой затаилась тишина.
— Что это? — тихим шепотом спрашивает Люба.
— Это же цирк, — отвечает ей на ухо Наташа.
— Пора звать старуху, — оборачивается к ним Жанна, лицо которой так напряжено, словно оно держит пуд железа одной своей кожей.
Жанна беззвучно шевелит губами, глядя Любе в лицо. Только теперь Люба замечает, что глаза Жанны светятся в темноте, как у кошки. Потом Люба вдруг начинает видеть старуху, лежащую на полу в какой-то комнате, где больше нет никакой, даже самой маленькой, мебели. У стены комнаты тоже стоит Жанна, поперечно закрыв глаза ладонью.
— Бабушка, вставай, — произносит та Жанна громким шепотом.
Люба наклоняется, протягивает руку и касается вздувшейся ноги старухи, синевато-бледной в свете молочной лампы. Лариса Леопольдовна дергается, как от ожога, перевернувшись, поднимается на четвереньки, и кое-как встает на ноги. Она смотрит в стену, прядя поджатыми к животу руками. Разум Любы проваливается в гнилой колодец, полный какого-то глухого жужжания, и сила кольца открывается ей, ужасная и невыразимая человеческим языком.
Когда тьма уходит, Лариса Леопольдовна уже стоит перед ней на лестнице цирка, хмуро пялясь на ступени под собой. Узкие мохнатые губы ее крепко стиснуты.
— Ну, — говорит Люба, самая не зная, что ей делать дальше.
Старуха разворачивается и споро начинает карабкаться по лестнице наверх. Все поднимаются следом за ней, причем Жанна вынимает из сумочки пистолет. Перед старой деревянной дверью, спрятанной в темной нише Лариса Леопольдовна останавливается, сипло дыша от натуги. Она резко дергает ручку, но дверь не поддается.
— Внутрь, — шепотом подсказывает Любе Наташа.
— Внутрь, — громко повторяет Люба.
Лариса Леопольдовна всхрапывает и прыгает на дверь, с треском вышибая ее из петель каменным ударом своего тела. С шипением она устремляется вперед, в пыльную, пропахшую звериной мочой темноту. На ощупь они взбираются по узкой винтовой лестнице и попадают в коридор, в конце которого видна закрытая дверь, под нею просвечивает на пол тусклое голубое сияние. Когда они уже на середине коридора, дверь отворяется, обнажая за собой тесную комнату с синей лампой на потолке, посредине комнаты виден стол, и на столе сидит безногий, на голове которого нет ни волос, ни усов, ни даже бровей. Вместо каждой руки у гологолового длинный железный клин, остро заточенный, как бивень моржа, клинья он, наверное, вонзает в пол, чтобы быстрее подтягивать свое короткое тело. Безногий, с лязгом ударив сразу обеими клиньями в деревянную крышку стола, гадко, клекочуще визжит.
— Я вижу слово, написанное на твоем языке, старуха, — произносит безногий. — Чего вам надо?
— Мы ищем ключ от бездны, — отвечает Наташа.
Гологоловый поднимается на воткнутых в стол клиньях, внюхиваясь в текущий от Наташи воздух, словно его стеклянные глаза слепы.
— Жонглер говорил мне, что когда-нибудь мертвая девочка придет за ключом, — громко, веще шепчет он. — Ночное представление уже началось. Вы нашли то, что искали. Спешите занимать места.
Выдернув зазвеневшие железяки, он ловко разворачивается вокруг собственной оси, спрыгивает со стола, шмякнувшись об пол, и рывками тащится вглубь синей комнаты, сосредоточенно и надсадно хрипя.
В темных коридорах цирка вместо ламп горят помещенные в стенах крупные прозрачные камни. Еле различимые тени пробираются вдоль темных стен, то постукивая туфлями, то шурша одеждой. Их так много здесь, таинственных жителей ночи, что Люба даже не пытается всматриваться. Они с Наташей держатся по пути за руки, чтобы не было так страшно, Жанна поспешно следует за гологоловым, бойко стучащим клиньями впереди, Лариса Леопольдовна тащится сзади, кряхтя и приволакивая одну ногу.
Наконец они достигают бархатной, темно-алой занавеси, за которой открывается кромешное, вытянутое по человеческому росту, дупло. Это галерея, ведущая свое онемевшее горло вокруг арены, тут совершенно темно и пусто, будто этот круглый коридор есть неприкосновенная граничная земля между двумя невесть какими мирами. Скоро Люба натыкается на деревянные перила, обходит их и внезапно видит мутный свет далеко внизу.
Там, над ареной, висит на невидимых отсюда проводах голая электрическая лампочка. На арене стоит высокий двухстворчатый шкаф, в нескольких шагах от него — продолговатый ящик, похожий на гроб, и еще там находятся трое людей: один — долговязый и длиннорукий, со спутанными волосами до плеч и длинным носом, он стоит за ящиком, обутые сапогами ноги его полусогнуты в коленях, он одет в шахматное трико некогда яркой окраски, теперь же сильно выцветшее, второй, полный человек среднего роста стоит у шкафа, он одет в черное, круглое лицо его светится бледностью, и на глазах у него черные очки, как у слепца. Третьего Люба замечает не сразу, только когда он подает голос — издали он напоминает кучу разноцветного тряпья, это, несомненно, Клоун.