— Разворачивайте! — с нетерпением попросила я. — Я хочу посмотреть, понравится ли вам!

Вадим Александрович развернул бумагу и достал мою фотографию.

— Когда вас не было, на дачи приезжал какой-то фотограф — и все словно обезумели, начали делать семейные фотографии, фотографии детей, я тоже поддалась общему порыву. Очень боялась, что не смогу ее подарить в день вашего приезда, но фотограф, к счастью, не подвел.

— Не знаю, как вас благодарить, моя милая Анна Николаевна! — серьезно сказал он.

— Не благодарите!.. Примите на добрую память. Я скучала без вас, а таким образом я всегда смогу быть рядом с вами.

— Вы даже представить себе не можете, как я того желаю, — и я услышала искренне грустные нотки в его голосе.

Я стояла, прислонившись к раскидистому дереву, Вадим Александрович сидел на траве чуть поодаль, в зубах у него была длинная травинка, он бросал мелкие камушки в воду.

— Анна Николаевна, вы когда-нибудь думали о том, что будет, когда лето закончится? — спросил он.

— Нет, Вадим Александрович, — честно призналась я.

— А я в вагоне, когда ехал сюда, задумался. Странно получается… Дачи будто иной мир. Сюда приезжают, здесь влюбляются, а потом наступает осень, и снова — город, общество… Иногда мне кажется — встретимся мы с вами после Рождества, а вы меня и не вспомните. Не кивнете даже.

— Что за глупости вам приходят в голову.

— Отчего же — глупости! Или вы думаете, что все будет иначе?

— Думаю, что да.

— И как же будет, по-вашему? — заинтересованно спросил Любомирский.

И я мечтательно начала рассказывать.

— Будет светлое лето. Всегда. И через месяц и через два. И через три. Вы будете приходить ко мне после обеда, читать книги. Потом вы начнете писать мне стихи. Учтите, хорошие стихи, иначе я на вас обижусь. Мы будем кататься на лодке. Пить чай с новым вареньем. Обязательно с вишневым вареньем. Вы же любите вишневое варенье. Так? Духов мы больше не будем вызывать, слишком это страшно, мне не понравилось, если честно. По вечерам мы будем танцевать под аккомпанемент сверчков.

Вадим Александрович медленно повернулся ко мне.

— Вы совершенный ребенок, Анна Николаевна.

— И пусть, — сказала я. — Что предлагаете вы? Вадим Александрович подошел ко мне, оперся плечом о дерево.

— Уедем. Куда вам угодно — в Париж, в Венецию, в Вену. Сегодня же. Не будем собирать чемоданов, строить планов на будущее. Просто возьмем — и уедем. Вся жизнь будет только для нас. Любое ваше желание исполнится. Всегда будет лето. Вы слышите меня, Анна Николаевна? Всегда будет лето.

В душе у меня все перевернулось.

— Что вы такое говорите, Вадим Александрович? — едва смогла сказать я. — Не мучьте меня.

— Я много думал о вас, — сказал он, глядя на воду. — Вы кокетливы и инфантильны, но я ни капли не обманывался, говоря вам, что люблю вас такой, какая вы есть. Я не мыслю без вас себя. Весь мой день наполнен мыслями о вас, в каждом движении я вижу вас. Вы всюду. И в ваших глазах постоянно видится мне какой-то тревожный зов. Если я не прав, простите великодушно. Я поступаю дурно, предлагая вам уехать со мной. Но не вижу другого выхода, — он криво усмехнулся. — Соглашайтесь, Анна Николаевна, пока не закончилось лето.

— И вы бы взяли меня? — откликнулась я, приближаясь к нему совсем близко. — Вот так: от мужа, со всеми моими глупостями и причудами?

— И стал бы счастливейшим из смертных!

— Не говорите мне этого… — сердце отчаянно колотилось, во рту было солоно, мне не хватало воздуха.

— Представьте, — продолжил мои мучения Вадим Александрович, — мы бы поселились в маленькой парижской гостинице, жили бы при закрытых дверях, а вечерами гуляли по улицам и наслаждались тем, что мы вместе — на всю долгую жизнь. По утрам бы нас будило воркование голубей, сидящих на подоконниках, и потом вы в домашнем светлом платье сидели бы у зеркала и перебирали свои локоны. А потом мы… Впрочем, я даже не знаю, как вы относитесь ко мне, а предлагаю вам оставить мужа и уехать со мною. Простите, — и тут он перевел взгляд с воды на меня. — Почему вы плачете?

Поспешно вытерев слезы и злясь на себя за собственную слабость, я ответила:

— Нет, что вы! Это ветер с реки. И кажется, пыль… Пожалуйста, не обращайте внимания. Вы говорили… Ах нет! Не надо! Иначе… Иначе я соглашусь. Я… безнравственна! Как я могу говорить вам такое!..

И я поспешила уйти, но долго поднималась по крутой дорожке, а узкая юбка мешала мне идти быстро. Любомирский быстро догнал меня.

— Анна Николаевна, постойте же. Прошу вас, не нервничайте! Давайте поговорим спокойно! Я люблю вас! Но почему вы говорите, что почти готовы ехать со мною, и все-таки уходите?

— Оставьте! — попросила я. — Наш разговор не приведет ни к чему хорошему!

— Анна Николаевна!..

Мне казалось, что в каждое мгновение я могу упасть в обморок, но я взяла себя в руки и сказала ровным голосом, не выдавая ни волнения, ни страха:

— Вадим Александрович, я буду предельно серьезна… Нам нельзя видеться. Я, кажется, уже говорила вам. Оставьте меня. Не приходите ко мне ни завтра, ни в какой другой день. Я не желаю вас видеть. Наши отношения могут… Нет! Что я говорю! Просто оставьте меня. Я не буду ничего вам объяснять.

На следующий вечер я ждала его. Он не шел. Наверно, решил последовать моим словам: «Нам нельзя видеться…» Но, боже мой, как же я ждала его. Волновалась… Сто раз подходила к зеркалу оглядеть себя в новом шелковом белом платье. И каждый раз оставалась недовольна собою.

Он все-таки пришел.

— Анна, — улыбнулся он, увидев меня, открывающую ему дверь. — Девочка моя… Чистая…

— Вадим, — я закусила губы. — Вадим, — как взывает к спасению молящийся, повторила я.

В сладком ужасе закрыла глаза и почувствовала, как мой пылающий лоб остужают его губы. Во мне бились страх, гордость и влечение к Вадиму огромными птицами. Птицы разрывали мне душу своими крыльями, кричали и впивались в меня острыми хищными когтями. Дыхание у меня прекратилось. А он, обнимая меня, подошел к камину, на котором стоял старинный канделябр, и гасил пальцами одну задругой свечи.

В темноте он осторожно и нежно поцеловал меня в губы.

— Вадим…

— Не говорите ничего, — зашептал он. — Идемте к окну. Мы будем стоять за задернутой шторой и смотреть в сад.

Он перецеловал кончики моих пальцев.

— Не бойтесь меня, — едва слышно прошептал он. Я боялась не его, а себя.

— Вадим, не уезжайте, — неожиданно сказала я. И сама удивилась своим смелым словам.

— Не могу, душа моя. Поверьте мне, я с нескрываемым удовольствием остался бы навсегда у ваших ног, чтобы читать вам книги, чистить ваши туфли, приносить перчатки, но обстоятельства выше меня.

— Я вам не верю, — сказала я. — Вы просто, как и все мужчины, стремитесь к подвигам, к славе, считаете своим долгом бежать куда-то, что-то делать! Вам до женщин нет никакого дела! Вы объясняетесь в любви, а потом исчезаете! Совсем как мой муж! — и тут я поняла, что сказала совершенно лишнее и ненужное постороннему человеку.

— Значит, — сделал свои выводы Вадим, — вы предпочтете, чтобы я все бросил и стал вашей нянькой?

— Совершенно верно! — ответила я без тени улыбки.

Он опустил голову.

— Вы мне дадите две недели на размышления?

— Два дня! — ответила я. Дарья принесла горячий кофе. Мы молчали, пока она расставляла перед нами чашечки.

— Нет, жизнь моя, двух дней мне будет недостаточно.

— Тогда забудьте меня, — серьезно сказала я.

— Не будьте капризным ребенком, Анна! Я отмахнулась от него, потом отвернулась, чтобы скрыть слезы.

— Вы невероятно жестоки, — пробормотал он. — Сколько вы еще будете жить на даче?

— Поинтересуйтесь у моего мужа.

Александр Михайлович был не в духе. Его все раздражало: что кухарка пересолила суп, что в комнатах слишком много света, что наступила ужасная жара, что Таня слишком громко ходит; а Таня снова была на даче. Я молча выслушивала его претензии ко всему на свете и думала о Вадиме.