Состоялся также торжественный визит во Дворец правосудия, где король со своим двором заслушал судебное разбирательство: оным предлогом воспользовался Бруске, тем же вечером явившийся в аббатство Сент-Уэн. Все прозвучавшие утром хорошо отрепетированные речи адвокатов; речь королевского прокурора: Levezvous: le roi 1'entend [19] — и тоже заготовленное заранее постановление суда, полное лестных классических аллюзий, — все это на радость придворным дамам спародировал королевский шут.
Во время представления смеялись, но не слишком. Король переоделся, вышел к народу, как всегда, обаятельный, смиренно и почтительно исполняя свой долг, а затем в узком избранном кругу насладился музыкой Тади Боя Баллаха, дыхание которого благоухало розами, а песенки были неподражаемы. Тади Бой трудился не покладая рук.
О'Лайам-Роу все это забавляло. Когда до него доходили слухи о долгих вечерах, посвященных romances eruditos и romances artisticos [20], принц Барроу отпускал иногда сомнительную похвалу — мол, самые ловкие пальцы, когда-либо перебиравшие струны, принадлежат конечно же ирландцу. Наконец король отбыл: ему предстоял еще торжественный въезд в город Дьеп, а потом, через Фекан и Гавр, он должен был вернуться к Сене и по воде отправиться на юг. Пять королей проводили зиму на Луаре, которая несла свои обильные воды меж известковых отмелей по всей центральной Франции, от Орлеана до Атлантики, и на ее пологих берегах прихотливо раскинулись замки и дворцы, города и веси, виноградники и мельницы, тони и охотничьи угодья. Двенадцать сотен лет по этой реке и ее берегам паломники двигались в Тур, самый священный город Европы после Рима; еще галлоримляне строили здесь свои виллы, а Плантагенеты 37) пытались сделать эту долину английской, пока их не изгнали оттуда, и благодарная Франция не заменила англичан шотландцами.
Но много воды утекло с тех пор, как Дугласы правили Туренью. Французские короли полюбили эти края и сделали их центром страны. Они правили из Блуа, Амбуаза или Плесси, возвращались туда, окончив войну; туда вкладывали добытые трофеи, там воспитывали детей и претворяли в жизнь новые понятия об архитектуре. Канцлеры, казначеи, адмиралы и коннетабли тоже строили здесь свои жилища, разбивали парки и сады, устраивали охотничьи угодья — и даже когда отец Генриха стал все чаще и чаще останавливаться в Париже и Фонтенбло, привычный путь не был забыт: через Руан, Мант, Сен-Жермен, Фонтенбло, Корбей, Мелен и по суше до Гиени двигались с неизменностью перелетных птиц повозки, мулы, лошади и носилки, толпы слуг и дворян, нескончаемый обоз, тяжеловооруженные всадники и публичные девки, которые с непогрешимой точностью угадывали, куда поутру направится двор.
Из Гиени, через Шатонеф, Орлеан, Амбуаз и Блуа, большие барки доставляли французский двор домой. Приятная и ровная, здоровая и изобилующая дичью, долина Луары видела немало нежелательных посольств, которые в кровь сбивали колени и обдирали костяшки пальцев, а все же уезжали домой ни с чем, не будучи ни оскорбленными, ни обласканными. В эти благодатные края король и его приближенные и собирались прибыть к Рождеству.
Двор выступил в путь, но сразу же разделился надвое, как амеба. В Манте умер Людовик, двухгодовалый сын короля. Весь королевский дом и все службы остались на месте или вернулись с полдороги. Но те слуги, присутствие которых на похоронах маленького принца не казалось обязательным, а также доезжачие и придворная молодежь, в том числе и трое ирландцев, продолжили путь в Сен-Жермен-ан-Лэ.
Как проводник и советчик О'Лайам-Роу и его свиты, полноправный заместитель лорда д'Обиньи, Робин Стюарт почувствовал, задолго до свершившегося события, что золотая молодежь жаждет крови Тади Боя. На О'Лайам-Роу, чужестранца, который не вовремя распустил свой язык и оказался в опале, они попросту не обращали внимания. Но Конде, де Женстан, Сент-Андре, д'Энгиен и все их друзья хладнокровно отметили про себя чрезмерное внимание к оллаву со стороны монаршей четы. Стюарт, который раньше всех открыл Тади Боя, наблюдал с сардоническим видом, как д'Энгиен, молодой, остроумный, тщеславный, способный при случае изменить даже тем счастливчикам, что, сменяя друг друга, содержали его, безо всякого гнева решил преподать своему трофею маленький урок. Тади Бою предстояло получить, услужливо передала молва, пару хороших ударов мешком по голове.
Роль мешка должна была выполнить мишень, деревянный сарацин, подвешенный на столбе: к нему полагалось приблизиться на полном скаку и три раза ударить копьем. Мишень была подвешена так, что, если ударить недостаточно сильно, всадник получал сокрушительную затрещину. Забава эта пользовалась огромным успехом.
Каким образом Тади Боя заставили принять участие в состязании, Стюарт так и не узнал. Но в один теплый, серый октябрьский день О'Лайам-Роу, лучник и все франты, без дела шатавшиеся по двору, повернулись спиной к недавно перестроенному замку Сен-Жермен и к его просторным террасам, с которых открывалась великолепная панорама Сены, и направились на ристалище смотреть турнир.
Никто из стоявших вокруг Стюарта не говорил о технике боя: обсуждались чьи-то новые сапоги, время от времени беседа касалась любовных похождений состязающихся. Но, что бы там ни было, все зрители владели оружием и судили со знанием дела. Было вложено немало фантазии в то, чтобы изменить саму мишень: иные времена, иные союзы требовали этого — вместо турка на столбе болталась обыкновенная бочка, которой пририсовали глаза, нос и подбородок; посередине шла полоса, ниже которой очки не засчитывались.
Бочка слегка раскачивалась на ветерке, и это вселяло тревогу в сердца заговорщиков, которым стоило немалых трудов снять ее со столба и до краев наполнить холодной водой.
И конечно же первым всадником, который, будучи избран слепой судьбою, должен был трижды ударить копьем в деревянную мишень, явился Тади Бой Баллах, с непокрытой головой, слегка сбитый с толку, усаженный на очень высокого коня.
До барьера нужно было проскакать сто шагов. Там, на дальнем конце площадки, колыхалась ярко расписанная бочка; и судей, и зрителей было подозрительно много. Тади Бой стукнул пятками свою огромную лошадь, вдоль изгороди зазвенели копыта — впереди, на крепком столбе, мишень дожидалась удара.
Невысокий, весь в черном человечек доскакал до столба, примерился и ударил. Очков он не заработал: отметина пришлась гораздо ниже полосы, обозначающей пояс. Копье вонзилось в дерево со стуком, который слышали все, но Тади Бой мгновенно вытащил его и пригнулся в тот самый момент, когда бочка угрожающе развернулась. В чистом воздухе Сен-Жермена зазвучали насмешливые крики, а Жан де Бурбон, сьер д'Энгиен, весь покраснел. На Тади Боя не обрушился из пробоины поток холодной воды. Каким-то необъяснимым образом бочка оказалась сухой.
Трижды Тади Бой скакал вдоль изгороди, и придворные шалопаи веселыми криками приветствовали явное неумение оллава и столь же безжалостно высмеивали Конде и его брата, чей замысел провалился. Поскольку другого развлечения не предвиделось, состязание было продолжено. Тади Бой удалился с площади, и сам д'Энгиен приготовился к первому заезду.
Стройный, смуглый, с длинными ресницами и румяными, полными, как у всех Бурбонов, губами, сьер д'Энгиен прекрасно владел копьем. Удар, точный и сильный, пришелся в самый нос нарисованного на бочке врага. Послышалось шипение, из пробоины вырвались клубы пара — и дрожащая, изогнутая струя кипятка окатила благородного всадника, не успевшего отъехать.
Его заставили выполнить все три условленных заезда и только потом срезали и осмотрели бочку. До половины она была пуста, но посередине лежала прокладка, а сверху был налит крутой кипяток: Тади Бой, вдруг понял д'Энгиен, не случайно целился низко.
Звуки лютни и толпа, плотным кольцом окружившая музыканта, подсказали Жану де Бурбону, где ему искать своего хитроумного возлюбленного. Плащ принца, подбитый мехом, промок насквозь; в сапогах плескалась вода — какое-то мгновение казалось, что д'Энгиен, как архиепископ Пизанский, готов вонзить зубы в своего обидчика. Но он быстро одумался, склонился, опершись рукой на стройное колено, и сказал только: