Только Абернаси было позволено остаться. Он надел новый богатый кафтан и, скрестив ноги по-турецки, пристроился в углу, склонившись над деревянной дощечкой. Нарочно оставив Лаймонда стоять, лорд д'Обиньи сел на принесенный табурет и сплел пальцы. Его личный телохранитель терпеливо ждал; солнце сквозь холстину припекало им плечи.

Затем с одержимостью человека, открывающего одну шкатулку за другой и точно знающего, что последняя окажется пустой, он принялся оскорблять стоящего перед ним человека, потому, что тот переиграл его, обвел вокруг пальца, а еще потому, что он был из плоти и крови, а не из слоновой кости и золота. А также потому, что, как и предполагал О'Лайам-Роу, он намеревался убить Лаймонда, едва только тот предоставит мало-мальски убедительный повод.

Тут развязка зависела от самого Лаймонда. А дело Робина Стюарта Филим О'Лайам-Роу взвалил на свои плечи. Казалось невозможным выследить в бурлящем городе одного разъяренного человека, готового совершить злодеяние, и О'Лайам-Роу пришел к выводу, что единственная надежда преуспеть в поисках — прежде всего направиться к лесной хижине, куда был приведен Пайдар Доули, и попытаться оттуда проследить путь Стюарта.

Инструкции, которые некогда получил Доули, были довольно подробными; клочки изорванной бумаги, где все было записано, ирландец забрал у почти лишившегося чувств фирболга. Абернаси с Тошем не проявили к Доули снисхождения. Да и сам он, и прежде чем из Доули вытянули всю правду, и после того, колотил беднягу, причем с таким остервенением, что сломалась палка. При одном воспоминании у принца сводило желудок.

Он устал, устал как никогда в жизни. Он думал, что даже тренированное тело Лаймонда после плавания туда и обратно, после опасной, напряженной работы на лодках, после усердной гребли тоже изнемогало от усталости.

Найти и оседлать лошадь, отделаться от Эриссона и Тогда, искренне предлагавших свои услуги, протрястись галопом по неровной дороге через парк в деревню, а затем за деревню — все это ознаменовало собой победу нерассуждающего чувства над спокойным, ироничным духом, праздно жившим в Слив-Блуме и отпускавшим время от времени остроумные замечания по поводу подобных драм.

В час пополудни, когда в Шатобриане французский двор и английское посольство, разодетые, улыбающиеся, втайне осведомленные о происшедших событиях, но не подававшие виду, заканчивали банкет, О'Лайам-Роу проскакал по редколесью и увидел перед собой хижину.

Спешившись, он привязал лошадь к дереву и помедлил. Он не захватил оружия, а Стюарт не был в числе его друзей. Если лучник еще не в Шатобриане и не точит на Лаймонда нож, то он, возможно, еще здесь, кипящий вполне понятным возмущением и ждущий случая его проявить.

О'Лайам-Роу осторожно пошел по высокой траве; прошлогодние дубовые листья шуршали под его ногами, скрипела галька, трещали сучья. Окна хибарки, чистые, блестящие, как гагат, оставались темными, из трубы поднялась, сверкая, горстка серого пепла. О'Лайам-Роу подошел к окну и заглянул внутрь. Он собирался приложить ладонь козырьком, как это делают мальчишки, подглядывая, но передумал и повернул к двери.

Она была слегка приоткрыта. О'Лайам-Роу позвал:

— Стюарт! — и одновременно постучал по филенке.

Он ушел. Или уснул. Или стоял за дверью со шпагой.

— Ну хорошо, — сказал О'Лайам-Роу, в этот решающий момент безмолвно призывая благословение Божие на себя, на Стюарта и на всю заваруху. — Боже, сохрани нас всех! — И, толкнув дверь, вошел в хижину.

Лучник долго ждал в своей прибранной, сверкающей, словно зеркало, хижине, с накрытым по-праздничному столом, в преддверии новой жизни и новых решений, с болью выстраданных и с болью предложенных, в последний раз, с последней мукой, вверяясь последнему другу.

Он долго ждал. Проходили часы, а птицы не устраивали переполоха. Огонь в очаге разводился снова и снова, и хворост сгорал дотла. Свежий хлеб зачерствел, вино забродило в нагретом кувшине.

Когда раздался взрыв и птицы замолкли, а затем черной тучей взметнулись с деревьев, тревожно крича, ему стало ясно, что и теперь он потерпел поражение — полное, окончательное. Тогда Робин Стюарт и вправду достал свой кинжал, зажал его в кулаке и высоко поднял — но не для того, чтобы перерезать Лаймонду горло. Он наставил кинжал — осознанно, упрямо, твердо — против человека, которого даже такой, как Лаймонд, не мог назвать своим другом. Он покончил с собой.

— Ma mie [49], — проговорила вдовствующая королева. Ей не пристало бежать, даже если жизнь ее ребенка была поставлена на карту. Она не торопясь подошла к озеру вместе со своими дамами в тот момент, когда раздались первые залпы фейерверка. После этого шума, а затем взрыва все свободные обитатели замка и многие горожане, включая и шотландских лордов, столпились вместе с ней на берегу.

Когда длинная лодка с девочкой-королевой направилась к берегу, рядом оказалась леди Леннокс, а за ее спиной сэр Джордж Дуглас, ее дядя. Леди Леннокс, Тюдор по матери и единокровная сестра покойного мужа Марии де Гиз, короля, католичка и опасная женщина. Вдовствующая королева, не оборачиваясь, взяла себе это на заметку.

Но Маргарет смотрела на горящие лодки, а не на рыжую головку, стремящуюся навстречу спасению, на лодки и на человека, нырнувшего, словно баклан, за секунду до страшного взрыва.

Затем прозвучало:

— Ma mie! — И вдовствующая королева склонилась, чтобы запечатлеть мирный, материнский поцелуй на горячей, покрытой брызгами детской щечке.

Мария сделала реверанс и бросилась к Дженет Синклер, с хмурым видом стоявшей позади.

— Ты видела? Видела?! Лодки столкнулись — трах-тарарах! — и все огненные стрелы вылетели. — И подлинные чувства вдруг прорвались наружу, напряжение ослабло, усталость и страх нашли выход на широкой груди Дженет.

— Мадам… — Слова тут были бессильны.

Маргарет Эрскин подошла к вдовствующей королеве, сделала реверанс и увидела в красивом, с крупными чертами лице столь же огромное напряжение, какое испытывала сама — но по другим причинам. Няня крепко обняла Марию, и девочку увели. Маргарет держала за руки своих маленьких сестер, они толком и не поняли, что произошло; рядом стоял Джеймс, и глаза его блестели.

— Вы все сделали превосходно. Кажется, убийцу поймали.

— Если даже нет, то скоро поймают, — вежливо вставил сэр Джордж. — Лорд д'Обиньи с полуротой лучников прошел здесь минуту назад.

Последовало короткое молчание. Затем вдовствующая королева сказала:

— В самом деле… В таком случае события стоят того, чтобы за ними понаблюдать. Мы подождем. Маргарет, можешь увести детей.

Чего она боялась? Забрав Марию и Агнес, сделав реверанс и подходя к Джеймсу, жена Тома Эрскина услышала, как кто-то обращается к ней.

— Вы — Маргарет Флеминг, или же Грэхем, или же Эрскин? Это так?

Женщина, которую она не любила больше всех прочих, улыбаясь, преградила ей дорогу.

— Да, я Маргарет Флеминг, — ответила она.

Черные глаза, которые изучали ее прошлым вечером в лесу, снова уставилась на Маргарет Эрскин с откровенным бесстыдством.

— Дочь Дженни. Кто бы мог подумать… Интересно… — задумчиво протянула другая Маргарет, — но вы здравомыслящая женщина, я вижу.

Ясные, ничем не примечательные глаза обратились к ней.

— Не все же думают только о себе самих, — сказала Маргарет Эрскин и, сделав реверанс, отвернулась.

«Здравомыслящая женщина. Да. И это удача, большая удача для человека, за которым ты наблюдала, что я здравомыслящая, — сказала про себя Маргарет Эрскин, и сердитые слезы навернулись ей на глаза, пока она шла к Новому замку рядом с сестрами и братом. — Иначе ни его, ни девочки Марии не было бы в живых сегодня».

Тем, кто остался у озера, не пришлось долго ждать. Новости распространились, словно чумное поветрие, быстрее, чем хотелось бы лорду д'Обиньи.

— Убийца…

— Поймали?

— Он мертв.

Музыканты были уже на берегу. Дрейфующие лодки, на которых все петарды сгорели, а палубы покрылись хлопьями пепла и почернели от искр, вылавливали и привязывали. В середине озера наполовину затонули обгоревшие галеры, черные на атласно-голубом фоне, и дым все еще вяло поднимался к солнцу. А дальше, в зверинце, где скопилось множество людей, сверкали пики, раздавались яростные вопли толпы, пронизанные короткими резкими командами.