— Потому что Уорвик старается наладить отношения с Францией, а между тем приветствовал с чуть большей теплотой, чем следовало, предложение Стюарта избавиться от Марии в обмен на деньги, милости и славное небольшое поместье и не хотел бы, чтобы об этом узнали. Рано или поздно он должен выдать Стюарта Франции. Но Уорвик, возможно, пообещал, по крайней мере, утаить все английские улики, если Стюарт будет хранить молчание. Других настоящих доказательств нет, и Стюарт всегда может заявить, что Хариссон просто сошел с ума. У него есть шанс спастись.

— Что ж, тогда береги тебя Бог. Смогут они доказать что-либо или нет, но французы никогда не выпустят Стюарта из поля зрения, — непринужденна бросил О'Лайам-Роу. — Видимо, нет необходимости мозолить язык, обсуждая эту тему, разве только она жжет тебя, словно раскаленным железом. Ты подозревал Стюарта еще во Франции? Поэтому он и пытался отравить тебя?

На секунду странное выражение, то ли понимание, то ли даже раскаяние, промелькнуло на лице Лаймонда. Затем он ответил:

— Да, подозревал. Но он не поэтому пытался убить меня.

— Тогда почему? — лениво осведомился О'Лайам-Роу и вдруг припомнил Стюарта на коленях в той спальне в Блуа.

— Он узнал, кто я. Видишь ли, он подозревал одного из нас, однако вначале ошибался. Но тебе известно это, Филим.

— Да, ему это было известно. Вглядываясь широко открытыми глазами в пустую оштукатуренную стену поверх камина, он мысленно представил пылающие занавески и кровати в «Порк-эпик», площадку для игры в мяч, надвигающийся галеас, разбойников в шлемах, выскочивших из глубины темной улицы в Блуа. Но пробужденная память приоткрыла край еще какой-то завесы, и он, блуждая в потемках, пытался разгадать что-то пока скрытое. На минуту его лицо стало таким же пустым, ничего не выражающим, как стена.

Лаймонд быстро произнес:

— Но дело в том, что покушения не прекратились после того, как вы с Робином Стюартом уехали. Их объектом просто стал я. И так как, в конце концов, меня сочли умершим, я не стал никого разуверять. А дабы иметь полную гарантию, что я не причиню никому больше неудобств, пустили слух, будто по моей вине и случилось несчастье. Отсюда любезный намек Леннокса на то, что мне трудно будет вернуться во Францию. Посмотрим. По правде говоря, кроме Эрскинов, вдовствующей королевы, моего брата и еще одного-двух союзников, только один из тех, кто может что-нибудь значить, точно знает, что я не умер.

Лаймонд не двигался. Он говорил, глядя на огонь, четко и ясно, как, бывало, в первые дни во Франции, когда оллав опровергал какие-нибудь дикие бредни Мишеля Эриссона. И все же ирландец, сжав мягкими руками колени, чувствовал, как напрягаются нервы, как становится трудно дышать. Желая поскорей отделаться от всего этого, он сказал:

— Так ты говоришь, кто-то еще желает смерти маленькой королевы?

— Мне очень жаль, — сказал Фрэнсис Кроуфорд и, повернувшись, задумчиво посмотрел на внезапно вспыхнувшее лицо О'Лайам-Роу. — Полагаю, я не дал тебе повода думать, что я могу действовать из каких-то других побуждений, кроме как из спортивного интереса или из мести. Но факты таковы: у Робина Стюарта есть хозяин. Я надеялся привлечь Стюарта к себе, но мне не удалось. Не знаю, добровольно ли или после ссоры, Стюарт покинул своего хозяина и бежал домой, чтобы попытаться продать свои услуги кому-либо еще. Но что бы ни случилось со Стюартом, где-то во Франции все еще существует человек, поклявшийся избавиться от маленькой королевы. Стюарт знает, кто он. Знает и еще один человек, который мог бы сказать. Я должен выбрать, кого… убедить.

О'Лайам-Роу не почувствовал, как внезапно побледнело его лицо. Он резко бросил:

— Этот большой глупый парень станет воском в твоих руках. Он теперь в Тауэре, а ты — герольд и можешь все. Что мешает тебе пойти к нему?

Наступило молчание. Затем Лаймонд пошевелился, глубоко вздохнул и расслабился.

— Я ходил, Филим, — сказал он наконец. — Он не хочет видеть меня. И он не принимает пищи и хочет умереть.

— Пусть черт его заберет, — нарочито грубо выразился О'Лайам-Роу. — Во Францию я не поеду.

В словах его, однако, прозвучало колебание. Когда они были сказаны, ирландец понял это. Но Лаймонд не стал настаивать. Он сказал, все также глядя в очаг:

— Я не прошу тебя об этом. Я прошу тебя навестить Робина Стюарта в Тауэре и либо выспросить у него имя его патрона, либо заставить его встретиться со мной.

Отчаянно отбиваясь, уже почти сломленный, О'Лайам-Роу сказал:

— Благодарю сердечно, но я уже сыт по горло секретами. Учитывая, что за твоей спиной старые королевы, а также Уорвик, готовый выскочить из кожи вон в случае, если бедный парень погибнет, ты, безусловно, преуспеешь.

— Думаю, нет, — сказал Лаймонд.

О'Лайам-Роу услышал, как он выдохнул с присвистом, затем перевернулся, на первый взгляд абсолютно легко, и остался лежать неподвижно, прикрывая голову длинными пальцами. Наконец он спросил:

— Скажи мне, почему ты не хочешь возвращаться во Францию?

Вот оно, начинается. С новой для него суровостью О'Лайам-Роу ответил:

— Уймись. Нам больше нечего обсуждать.

— Мы станем обсуждать только очевидные вещи, — произнес Лаймонд ровным голосом. — Почему бы тебе не вернуться? Думаю, тебе следует знать, что она пыталась тебя защитить. Она старалась удержать тебя, чтобы ты не возвращался в замок в тот вечер. И она предложила тебе… догадываюсь, почти все, что ты мог пожелать, в обмен на твой отъезд из Блуа. На твоем лице все можно было прочесть.

Имя Уны О'Дуайер, таящееся, как тлеющий огонь, за всем, что они говорили в последние десять минут, еще ни разу не было произнесено вслух. Оба и так понимали, в чем дело. Внезапно догадавшись, с отчаянием в сердце О'Лайам-Роу спросил:

— После падения… они тебе помогли.

Голова, лежащая у его ног, отливающая в свете очага бронзой, как монета в один пенни, качнулась в знак согласия. Затем, не поднимая глаз, Лаймонд сказал:

— Она знает, кому служит Робин Стюарт, она и сама служила тому же человеку. Если Стюарт умрет, кто-нибудь из нас должен будет вернуться во Францию и заставить ее рассказать.

— Нет! — выкрикнул О'Лайам-Роу.

Фрэнсис Кроуфорд отвел руки от лица, но продолжал смотреть на ковер.

— Нет? Почему нет? Ты ей нравишься. Мы должны разузнать, что ей известно. Иначе девочка погибнет.

— Я же сказал тебе, — бесцветным голосом произнес О'Лайам-Роу. — Я не вернусь.

— Почему, Филим? Почему? Почему? Почему?

Синие глаза Лаймонда, устремленные на него, сверкнули.

— Почему?

— Потому что она любовница Кормака О'Коннора, — выложил напрямик О'Лайам-Роу ужасную правду.

Лицо Лаймонда уже не выражало досады, но и воодушевление покинуло его. Произошли и другие изменения, но Фрэнсис Кроуфорд опустил голову, и О'Лайам-Роу видел только его темя. Затем Лаймонд заговорил — и не было в его голосе ни торжества, ни каких-либо других человеческих чувств.

— Этого я не знал, известно ли это тебе?

Круг замкнулся. Все смятенные чувства, посеянные в душе ирландца этим самым созданием, что лежало теперь у его ног, заклокотали и прорвались наружу потоком праведного бурно кипящего гнева — гнева оскорбленной невинности, уязвленной гордости и слепоты, что страшится яркого света. О'Лайам-Роу выставил обутую в сапог ногу так резко, что сам чуть не упал лицом вниз, и пинком заставил Лаймонда поднять голову.

— Ты, черт тебя раздери, просто блистаешь умом, — сказал Филим. — Ты все знаешь. Вряд ли, когда выдается у тебя свободный вечерок: дел невпроворот. Люди для тебя что марионетки: не только старые королевы, но и все мы, будь то мужчина, женщина или ребенок, — все, все выглядим перед тобой круглыми дураками.

— Не я вас такими сделал, — отвечал Лаймонд. Его глаза при полном свете казались яркими, словно у какого-то редкостного зверя.

— Ах нет, мой славный, неугомонный мой. Но ты всех нас держишь в руках, каждый привязан за веревочку к твоему мизинцу, а тебе и дела нет, когда ты вертишь нами, чью душу ты можешь ранить. Фрэнсис Кроуфорд все знает об Уне, не так ли? Во всяком случае, достаточно, чтобы она вращалась на тонкой ниточке до потери сознания, пока сам ты перемещаешь всех остальных взад и вперед?