Я уж пробовал ночью вставать и выходить в сад. Надеялся - стану, мол, бродить под яблонями, может, что и услышу. Может, они переговариваются друг с другом шепотом, чтобы, значит, ночной тишины не спугнуть. Но ничего не вышло. Только насморк схватил. Я глух. Так что же, смириться? А они-то, разговаривая там, за окном, и не подозревают, что я глух. Обращаются ко мне и думают, что я их слышу. Думают, мне просто до них дела нет, раз не отвечаю. Но это невыносимо должны же вы понять. Совершенно невыносимо. Я говорю так не потому, что излишне чувствителен. Был бы слишком чувствителен, вообще не стал бы вставать.

Но улежать я не мог. Что-то толкало меня - назовите это любопытством, если угодно. Ведь можно же было взять и закрыть окно. Кислород кислородом, но некоторые считают, что спать в наглухо закрытой комнате полезнее для нервов. Да только нервы меня мало волнуют, все равно я живу один. Мне просто необходимо было выяснить, что там у яблонь происходит. Я хотел хоть немного приобщиться к той жизни, которой они живут. И не только в пору цветения, но и зимой, и летом. Осенью, например, поднимешь с земли яблоко, оглядишь его хорошенько со всех сторон и бросишь опять в траву, потому что незрелое. Звук падения я слышу, на это моего слуха хватает. Но во время цветения деревья живут гораздо более бурно; в иные ночи до того расходятся, что просто мочи нет терпеть. Вот вам доказательство того, что цветок важнее, чем созревший плод. И значит, мои слова выражают не субъективное и поверхностное мнение, а факт. Неоспоримый и вполне прозаический факт.

Ну хорошо, хорошо! Будем придерживаться фактов. Вот уже несколько ночей я терплю страшные муки. Суета в саду усилилась сверх всякой меры - видимо, яблоням стало тесно. Суета подкатывается к моему окну, прижимается к нему и даже втискивается в комнату, затягивая и меня в свой круговорот. Короче, я не могу больше этого вынести. Я задыхаюсь.

И вот я высовываюсь в окно и кричу: "Немного погромче, пожалуйста! Я вас не слышу. Вы же видите, я ко всему готов". А что еще мне им сказать?

Кричу я довольно громко. Ведь на дворе ночь, все спят, я один бодрствую. Можно не бояться, что кто-то услышит. И все же не рассказывайте никому об этом, прошу вас. Мне было бы очень неприятно.

Не могу точно сказать, очень ли громко я кричал - во всяком случае, достаточно громко. Потому что они меня услышали, сударь, могу поклясться, что услышали. Слух у них тоньше, чем у меня, и они слышат, что я говорю. И не только слышат, но еще и понимают мой язык, в то время как я...

Ведь они наверняка что-то говорили, делали мне знаки, взывали ко мне, хотели, чтобы я их понял, и удивлялись, что я никак не откликаюсь на их зов. Наверное, обсуждали это между собой и советовались, как бы им со мной объясниться. И не одно дерево, не два, не три, а много-много. Их становилось все больше. То ли сами приходили, будто их что-то сюда влекло, то ли их позвали на помощь. Да-да, яблони искали в своей среде таких, у которых было больше опыта и которые могли бы подсказать, как следует поступить в такой ситуации.

Вот бы вам посмотреть на эту толчею! Они стекались буквально со всех сторон. Посмотреть? Я сказал "посмотреть"? Да, вы правы: как это так "посмотреть"? Потому что они, конечно... И все же это можно было увидеть. Ночь ломилась ко мне в комнату. И ночь, и яблони - все. Ужасная получилась сутолока. Словно картина, написанная на холсте, ерзает в своей раме или шевелится кулиса, изображающая яблони на фоне ночи. А может, не кулиса, а тяжелый занавес, пусть так: но позади-то толпятся они. Я бы мог дотронуться до них, и они до меня дотрагивались. А перед окном, где я стоял, началась форменная давка. Там они напирали с такой силой, что картина едва не лопнула.

Материал, на котором она была написана, удивительно эластичный и упругий. К тому же непрозрачный. То есть непрозрачный для меня, ибо они, находившиеся снаружи, видели меня совершенно отчетливо. Какая-то современная пленка. Бывают такие очки - с зеркальными стеклами. Тот, кто их носит, видит все, что хочет, а остальным видно только пустое зеркало, а глаз не видно. Очень неприятное ощущение, ничего не скажешь.

Пленка эта еще и звуконепроницаема: я ведь уже говорил - ни звука не было слышно. Ну что тут станешь делать с этаким-то материалом? А что бы вы сделали? Поставьте себя на мое место. Я задержал дыхание и еще больше высунулся из окна, чтобы хоть что-то услышать. Можно сказать, вплотную прижался ухом к этой самой пленке. Не знаю уж, как ее и назвать. "Ну пожалуйста, чуть погромче!" Может, я даже повторил свою просьбу несколько раз. Разве все упомнишь?

Наконец они, видимо, смекнули, что я их не слышу. Но выпуклость на картине не исчезла: чтобы лучше видеть, они навалились всей своей тяжестью на пленку и молча глядели на меня. А те, что стояли подальше, поднялись на цыпочки и оперлись на тех, что впереди. Вероятно, теперь уже и они боялись вздохнуть. Возникла как бы пауза, стало совсем тихо. Более, чем тихо, ибо тихо было и раньше. Они наверняка подали друг другу знак: Тес! Тес! Не мешать!

Тут я увидел, до чего они додумались. Вероятно, среди яблонь нашлась одна, у которой и ума, и опыта было побольше, чем у других. Она-то им и присоветовала. Ее они и дожидались. И вдруг я увидел это.

Поначалу только какое-то светловатое пятно. Прямо у самого окна - там, где картина особенно сильно выгибалась вперед. А может, даже уже в плоскости самой рамы. Я решил сперва - обман зрения. И зажмурился, чтобы не поддаться обману. Но когда я открыл глаза, то увидел пятно еще явственнее. Оно стало отчетливее и проступало все яснее и яснее. При этом оно светлело. Они что-то преподносили мне, очень медленно и осторожно. Очевидно, чтобы меня не отпугнуть. Они приложили это к пленке, которая нас разделяла, прямо к моим глазам, прижали к ней, чтобы мне лучше было видно, и терпеливо ждали, что я буду делать.

Оказалось, что это был листок бумаги. Простой листок белой почтовой бумаги. На нем было что-то написано. Крупными четкими буквами. Нашими буквами. Причем моим почерком. Они скопировали мой почерк, чтобы мне было легче прочесть и чтобы я их наконец понял. Теперь они стояли и напряженно ждали.