27

Тихие ночные часы. В которые слышишь, как в нескольких кварталах от тебя проезжает машина. Миссис Гау укладывает трубку на телефон, который тут же начинает звонить. Слышится отчетливо различимый с другого конца комнаты. Голос Фани Соурпюсс. Чарующим тоном спрашивающей. Ты кто такая, манда. Где мой муж.

Господи, да где я только за это время не побывал. Проехался на катерке вокруг Манхэттена. Любуясь видами. В полном обалдении дважды обошел кругом занимающий целый квартал Женский Дом Предварительного Заключения. Слушал, как бабы орут сквозь решетки на окнах. Эй, блондинчик, чего зеваешь, сосало, заходи, перепихнемся. Совершил экскурсию по Зоосаду в Бронксе. Хотел посмотреть, на кого похожи остальные животные. Видел, как кобра, сидящая за стеклом, плюется ядом в зевак. Стараясь их ослепить.

Здесь, в Форест-Хиллс, миссис Гау держит трубку подальше от уха. А трубка орет, так что слышно во всем Куинсе. Мне нужен Корнелиус, сука, кто ты такая. Затем телефон с громким щелчком умолкает. И миссис Гау, поставив на Говардов проигрыватель пластинку. Приникает ко мне. Я замечаю, что судя по голосу, это моя прежняя квартирная хозяйка, совершенно сумасшедшая баба. А миссис Гау сообщает, что к ней вернулось присутствие духа, хотя, конечно, их с Говардом жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. И когда она говорит, пожалуй, это ужасно грустно, ты так не думаешь. Я щиплю ее за сосок. А она меня за солоп. И мы внимаем симфонии. Пока ее сочная, как созревший виноград, пикантная попка ходит взад-вперед, словно шатун. И подошвы туфель щелкают меня по спине. Когда стоны стихают, она, не дав мне времени натянуть штаны, говорит, не мое дело, конечно, но эта твоя хозяйка, нет, я хоть и просила тебя сказать что-нибудь похабное, но таких скверных слов мне еще слышать не приходилось. Впрочем, что-то подсказывает мне: приходилось и не такие. И я лежу, замерев в удивлении. Слишком испуганный, чтобы сдвинуться с места. Но уж начав двигаться, двигаюсь молниеносно. Взвиваюсь, услышав удары в дверь. И вопль: открывай, деревенщина ебаная.

Фанни в своих гладиаторских доспехах. Сандалии на ремешках, до колен обвивающих ноги. Коверкотовая юбчонка, которую она надевает, готовясь к бою. Очертания длинных бедерных мышц проступают сквозь ткань. Из под тонкого серого свитера выпирают большие сосцы. Никогда не видал человека, в каждом движеньи которого было бы столько силы. Бьющегося о чужую дощатую дверь. Сознавая, что все соседи проснутся и кинутся к окнам. Приятно ли им будет услышать, как их честят деревенщиной, все же такой привилегированной район. В котором Фанни Соурпюсс орет на Джин Говард, не желающую открывать.

— Ну погоди, гнида, сейчас я схожу к соседям и одолжу топор. Я твою ебаную дверь в щепу изрублю.

Все, что происходило до этой минуты, казалось невероятным. Происшедшее же после нее оказалось невероятным втройне. Хоть и началось без особого гвалта. Мы трое стоим в холле. Миссис Гау говорит, зачем вы так кричите, потише, пожалуйста, у меня дети, вы их разбудите.

— Ах ты, пизда черноглазая, это ты моему мужу засос посадила на шею.

— Он вам не муж.

— Еще какой муж.

— Перестаньте орать в моем доме, я полицию позову.

— Сестричка, я не только орать буду, я тебя в лоскуты изорву.

— Не смейте даже на дюйм приближаться ко мне. Это мой дом, убирайтесь отсюда.

Поразительно, до чего быстро женщины проникаются друг к дружке неприязнью. Правая рука Фанни, описав над головою дугу, со свистом врезается в глаз миссис Гау. Которая, страдальчески вскрикнув, прижимает к лицу обе руки. Я даже испугался, что у нее глаз вылетит из глазницы и запрыгает по полу. Видел уже такое. Сиреневое платье, напяленное ею через голову, когда она спешила к содрогавшейся двери, уже содрано с плеч. Некоторые делают так в приступе горя. Я изучаю архитектурные особенности холла. Стены кухни до середины выложены плиткой. Преобладают черный и зеленый тона. Жду, что в любую секунду к нам, путаясь в штанах и словах, спустится мутноглазый Говард. Уже созревший для того, чтобы продать свою недвижимость черным. Или голубым. Или даже новейшей разновидности белым, черт знает что вытворяющим в его холле. Каждый раз, когда в мозгу у меня складываются фразы, голос отказывается их произносить. Крепко обхватив, удерживаю Фанни. Руки ее подняты, острые когти готовы вцепиться в жертву.

— Блядь подзаборная, а еще колледж кончала.

— К вашему сведению, я закончила Пенсильванский университет.

— Говна-пирога ты закончила, лохматка дешевая. Да у меня в кончике сикеля больше ума, чем наберется между ушей у тебя и всех твоих родственников.

Еще одна незначительная потасовка и я выволакиваю Фанни из холла. Преследуемый миссис Гау, кричащей, почему ты должен уйти. Пусть уезжает одна. Останься. Я хочу тебя. Фанни с могучим и-и-эх. Вырывается на свободу. Посреди подобия прихожей. И вбивает миссис Гау голыми плечами вперед в дверь туалета. Каковая, не успев достаточно быстро открыться. Разлетается в яркие брызги. Прежде, чем пойти бурыми пятнами. Миссис Гау врезается задом в собственный унитаз. Сиденье которого еще в самом начале мирного вечера поднял присутствующий здесь безупречный джентльмен, заходивший пописать. Пара маленьких ягодиц аккуратно впечатывается в толчок. Разматываются рулоны туалетной бумаги. А Фанни меж тем рвет и дергает бедную женщину за волосы. Миссис Гау лягается и голосит. Я нажимаю на кнопку слива. Бурлит водопад, образуя почти удивленную передышку в сражении. Возобновляемом миссис Гау, въезжающей Фанни ногою в живот. В разбитом окне маячит лицо винокуренного полисмена, сокрушенно качающего головой. Он поднимает руку, словно бы собираясь смахнуть с глаз долой всю сцену. И тут в голове у меня что-то щелкает. Нет, Фани Соурпюсс не умрет. Не раньше, чем позагибается многое множество прочих людей. Включая и меня. Топчущего в это чудное мгновение натянутыми на босу ногу полуботинками осколки стеклянной чаши с пуховками. Миссис Гау, хватаясь за полотенца, пытается выбраться из толчка. Большое Г сминается под ногами. Фанни, отлично знающая, что следует делать, чтобы дом обратился в руины, открывает до конца оба крана умывальника. До сих пор хранившего нейтралитет. Такой же был у моей белобрысой приемной матери, и я прятал в его основании принадлежавшие мне пакостные картинки. Зная, что она их найдет. И прикинется, будто у нее сердце схватило. Широко раскрывая глаза на сероватом сальном лице. И едва ощутив, как вода лижет мои лодыжки, я замечаю некую тень. Уж не Говард ли там стоит. Глядя, как его вера в меня рушится, подобно горной лавине. Прямиком в его туалетную комнату. В которой две бабы царапаются, пинают и увечат одна другую. Я поворачиваюсь и вижу Глена. В серой водительской форме. Улыбка во все лицо. Правой рукой держит фуражку за козырек, положенным образом прикрывая ею кисть левой.

— Могу ли я вам чем-то помочь, леди и джентльмены.

На всем пути до Парк-авеню. Я сидел в одном углу лимузина. А Фанни в другом, в левом. Глядя на пролетавшие мимо дома. В нежнейших лучах раннего утра. Бледные лица в других машинах. Эти еще отоспятся за день. Кое-где мерцают огни. Граждане восстают к трудам и молитвам. И за острыми обелисками кладбища Нью-Кэлвэри поднимаются хрупкие пепельные башни Манхэттена. Ладонь Фанни медленно переползает сиденье. Пока не касается моей. Заставляя меня содрогнуться всем телом. И поникнув в ее объятья, я плачу.

— Мальчик мой, милый мой мальчик, я и не думала, что в тебе столько человеческого тепла, если б ты знал, как мне хорошо оттого, что ты сейчас плачешь.

Заполдень в воскресенье, после ночи с Джин и утра с Фанни. Обнаруживаю вздутость мошонки. Натужно ноют все рычаги, приводящие в действие мой перпендикуляр. И почему-то садится голос. С тяжелым сердцем отправляюсь повидать доктора Педро. В восьмиэтажный дом с пальмами на террасах, выходящих на зоосад Центрального Парка. Лакей в белой куртке проводит меня к доктору, в пушистых шлепанцах и с толстой воскресной газетой, раскрытой поверх шелковистого пледа, сидящему в чудовищном кресле. Услышав, что у меня непорядок с яичками, говорит, откройте рот. Когда же я сообщаю, что и голосом что-то не так, он говорит, расстегните ширинку.