Но постепенно здоровье восстанавливается, а вместе с ним возвращается и злой дух. Начинаешь наблюдать. Напротив балкона все еще стоит зеленый лесной шатер горы, все еще напеваешь, обращаясь к нему, благодарственную песенку, от которой уже нельзя отделаться; но в один прекрасный день осознаешь, что лес состоит не только из ряда нот, а из деревьев, которые ты из-за леса и не заметил. Если пристально туда смотреть, можно даже распознать, что эти ласковые великаны с лошадиным аппетитом захватывают свет и почву. Тихо стоят они рядышком - тут группа елей, там, может быть, группа буков; они выглядят столь естественно - темными и светлыми, будто нарисованы, - и столь морально назидательно, словно это прекрасные сплоченные семьи, но в действительности это венец тысячелетней битвы. Разве нет ученых знатоков природы, от которых мы можем узнать, что могучий дуб, ныне уже почти символ одиночества, некогда в необозримом множестве покрывал всю Германию? Что ель, ныне вытесняющая все остальное, лишь поздний интервент? Что когда-то было время букового царства, в другую пору - империализм ольхи? Существует переселение деревьев, как существует переселение народов, и там, где ты видишь единый, самобытный лес, - это воинский отряд, закрепившийся на завоеванном в битве холме; а там, где смешанная рощица являет перед тобой волшебную картину мирного содружества, это отбившиеся от своей части бойцы, скучившиеся остатки вражеских отрядов, из-за усталости уже не способные уничтожить друг друга!

И все же это еще поэзия, пусть и не поэзия мира, который мы ищем в лесу; настоящую природу этот мир тоже уже не занимает. Выздоравливай у нее на груди, раз тебе предлагают все преимущества современной природы, и по мере возвращения сил ты однажды сделаешь и второе наблюдение: лес состоит большей частью из разных сортов досок, которые сверху прикрашены зеленью. Это не открытие, а только признание; я подозреваю, что взор и нельзя было бы погрузить в зелень, если бы она не была уже разбита для этого на прямые, как линейка, ряды. Хитрые лесничие стараются создать некоторую беспорядочность: привлечь взгляд каким-нибудь деревом, которое сзади немножко выступает из ряда, поперечной лесосекой или сваленным стволом, не убираемым все лето. Они тонко чувствуют природу и знают, что им не хотят больше верить. Девственные леса имеют в себе нечто в высшей степени искусственное и выродившееся. Искусственность, ставшая второй природой природы, в них снова превращается в природу.

Немецкий лес этого не делает.

Немецкий лес осознает свой долг - быть достойным того, чтобы про него могли петь: "Кто тебя, прекрасный лес, вырастил там так высоко? Буду петь хвалу создателю, пока не смолкну окончательно!" Создатель - это лесничий, старший лесничий, совет лесничества, это он так вырастил лес и по праву очень рассердится, если не захотят увидеть сразу его опытную руку. Он заботился о свете, воздухе, выборе деревьев, о подъездных путях, местах вырубки и об удалении подлеска, расположил деревья прочесанными рядами и придал им тот красивый вид, который нас так восхищает, когда мы вырываемся из дикой беспорядочности больших городов. За этим лесным миссионером, в простоте душевной проповедующим деревьям евангелие лесоторговли, стоит правление имения, дирекция государственного лесного хозяйства или палата княжества и дает предписания. По их распоряжениям создается ежегодно столько-то и столько-то тысяч кубометров древесины, они распределяют изумительные виды и прохладную тень. Но не они управляют судьбой. Еще выше, чем они, восседают на тронах лесных богов лесоторговец и его покупатели, лесопильные заводы, целлюлозные фабрики, строительные подрядчики, судоверфи, бумажное производство... Здесь взаимосвязь растворяется в том безымянном сплетении, в том призрачном товарно-денежном круговороте, который даже в человека, из-за нищеты выбрасывающегося из окна, вселяет уверенность, что он оказывает влияние на экономику, и который и тебя, протирающего в отчаянное лето большого города свои штаны деревянной скамейкой и деревянную скамейку своими штанами, делает регулятором рождаемости шерстяных овец и лесов, черт бы их всех побрал.

Нужно ли теперь петь так: "Кто тебя, прекрасная кладовая техники и торговли, вырастил там так высоко? Буду петь хвалу муравьиной кислоты добывателю (из древесины; но, в зависимости от обстоятельств, и другой продукции), пока не смолкну окончательно!"? На этот вопрос все дадут отрицательный ответ. Ведь озон в лесу еще имеется, имеется еще нежная зеленая масса леса, его прохлада, его тишина, его глубина и уединенность. Это неиспользованные побочные продукты лесной индустрии, и они столь же великолепно излишни, сколь и человек в отпуске, когда он является не чем иным, как только самим собой. Между ними все еще сохраняется глубокое родство. Грудь природы, правда, искусственная, ной человек в отпуске искусственный человек. Он твердо решил не думать о делах; это почти означает внутренний обет молчания, спустя короткое время все в нем от счастья невыразимо замирает и пустеет. И как он благодарен потом за малейшие сигналы, тихие слова, которые наготове у природы для него! Как прекрасны дорожные знаки, надписи, оповещающие, что до кабачка "Лесной покой" пятнадцать минут ходьбы, скамейки и иссеченные ветром и дождем щиты, обнародующие десять заповедей лесного управления; природа становится разговорчивей! Как он счастлив, когда находит компанию для пикника, чтобы вместе выйти навстречу природе; партнеров для игры в карты на лоне природы или приятелей, чтобы распить бутылку при заходе солнца! За счет таких маленьких услуг природа приобретает качества олеографии, и тогда сразу же оказывается, что не так уж много на свете вещей, сбивающих с толку. Гора тогда есть просто гора, ручей есть просто ручей, зеленое и голубое соседствуют очень отчетливо, и никакие трудности восприятия не мешают человеку кратчайшим путем прийти к убеждению, что то, чем он владеет, нечто прекрасное. Но как только он зашел так далеко, с легкостью возвращаются и так называемые вечные ощущения. Спросите сегодняшнего человека, который еще не запутан всякими разговорами, что ему больше нравится - пейзажная живопись или олеография, и он без колебания ответит, что предпочитает хорошую олеографию, ибо неиспорченный человек любит наглядное и возвышенное, а в том и другом промышленность гораздо искуснее, чем искусство.