Июля 23-го происходило наречение новоизбранного патриарха по прежде составленному чину, а 25-го Никон посвящен был в сан патриарха Казанским митрополитом Корнилием и другими архиереями в Успенском соборе в присутствии самого государя. В тот же день царь давал обед в Грановитой палате для нового патриарха и всех духовных властей, при чем находились и некоторые знатнейшие бояре. В обычное время Никон вставал из-за стола и ездил кругом Кремля на осляти, а осля под патриархом водили бывшие с ним за столом бояре: князь Алексей Трубецкой, князь Федор Куракин, князь Юрий Долгорукий и окольничие: князь Димитрий Долгорукий да Прокопий Соковнин. Святители, участвовавшие в поставлении патриарха Никона, дали ему настольную грамоту за своими подписями и печатями и в ней, между прочим, сказали: "С великою нуждею умолиша его на превысочайший святительский престол", чем подтвердили его собственное о том сказанье. Никону едва исполнилось тогда 47 лет от рождения, и он вступил на патриарший престол еще во всей крепости своих сил.

Патриаршествование Никона составляет эпоху в истории нашей Церкви. При нем началось соединение двух частей ее, двух бывших митрополий, Западнорусской, Киевской, и Восточнорусской, Московской, которые разделены были около двух столетий, - соединение, совершавшееся потом медленно и постепенно в продолжение значительного времени. И Никон первый начал называться патриархом "Московским и всея Великия, и Малыя, и Белыя России". При нем и при его главном участии действительно началось вполне верное и надежное по своим основам исправление наших церковных книг и обрядов, какого прежде у нас почти не бывало, продолжавшееся и при его преемниках, и вслед за тем начался и русский раскол глаголемого старообрядства, продолжающийся доселе. При Никоне или, вернее, самим Никоном сделана была самая смелая из всех когда-либо у нас бывших и решительная попытка отстоять самостоятельность и независимость Русской Церкви от светской власти, хотя и кончившаяся для него неудачно. При Никоне чаще, чем когда-либо, происходили сношения Русской Церкви с Греческою по делам церковным, чаще, чем когда-либо, приезжали к нам высшие греческие иерархи и при их участии совершались у нас такие Соборы, каких ни прежде, ни после у нас не бывало. Да и сам Никон, с его необыкновенным умом и характером и с его необыкновенною судьбою, представляет собою такое лицо, которое резко выдается в ряду других наших патриархов и всех когда-либо бывших в нашей Церкви первосвятителей.

Патриаршествование Никона продолжалось всего четырнадцать лет и четыре с половиною месяца. Но из них он только шесть лет был действительным патриархом Московским и всея России и управлял Церковию, пока самовольно не оставил своей кафедры. Остальные же восемь лет он уже не был и не назывался патриархом Московским и всея России, а считал себя только патриархом и не управлял Церковию, но не переставал вмешиваться в ее управление и делать попытки к возвращению себе прежней власти, пока не был совсем низложен и лишен сана.

I

На религиозную унию смотрело польское правительство, по крайней мере вначале, как на лучшее средство, чтобы скрепить политическую унию двух главных народов, входивших в состав Польши, русских и поляков, разрозненных по вере, и чтобы совершенно и навсегда отторгнуть этих русских от Москвы, куда невольно влекло их православие, содержимое ими и процветавшее в Москве. А между тем последствия скоро показали, что эта самая уния религиозная, которую с таким рвением старались навязать русским в Польше, всего более отталкивала их от Польши, всего более заставляла их устремлять свои взоры на единоплеменную и единоверную Москву и желать, искать воссоединения с нею. Первый православный митрополит в Западнорусском крае после введения там унии, Иов Борецкий, как мы видели, уже присылал в Москву своего посла с просьбою к государю, чтобы он принял Малороссию под свою высокую руку. Посол этот свидетельствовал: "У нас та мысль крепка, мы все под государевою рукою быть хотим". Второй митрополит, Исаия Копинский также обращался к московскому царю и патриарху с просьбою выслать ему святых мощей, пожаловать ему архиерейскую ризницу и не отвергнуть его в случае, если свирепствующие гонения за веру заставят его искать себе убежища в православной Московской державе. При третьем митрополите, Петре Могиле, действительно бежали из Малороссии от гонения ляхов на православную веру целых два монастыря, Густынский и Ладинский, и нашли себе приют в московских пределах по воле государя, а сам Могила несколько раз сносился с московским царем и просил материальных пособий себе и киевским церквам и монастырям, равно богослужебных книг и разной церковной утвари. Наконец то, чего так ясно желал Иов Борецкий и в чем сознавали нужду два его преемника, исполнилось при четвертом православном митрополите Западнорусского края.

Когда Петра Могилы не стало (в ночь на 1 генваря 1647 г.), киевская митрополитская софийская капитула разослала по всей митрополии листы к православному духовенству и дворянам, приглашая их к 25 февраля в Киев на выборы нового первосвятителя. В назначенный день все прибывшие собрались в Софийский кафедральный собор, и здесь единодушно и единогласно, без всякого противоречия, избрали на митрополию епископа Мстиславского, Оршанского и Могилевского Сильвестра Коссова как "известного древностию своего рода, высокими достоинствами, благочестием и расторопностию, а вместе горячностию и твердостию в православной вере", и обязались повиноваться ему как своему архипастырю и просить короля, чтобы утвердил избранного ими митрополита своею привилегиею. Акт избрания подписали более двадцати духовных особ и до пятидесяти светских. В числе духовных находились: Афанасий Лузина, епископ Луцкий, Иннокентий Гизель, ректор киево-братского коллегиума, бывшие сослуживцы Коссова по тому же коллегиуму; Исаия Трофимович Козловский, игумен никольский, Игнатий Оксенович Старушич, игумен выдубицкий, и Иосиф Кононович Горбацкий, игумен Михайловский, многие другие настоятели и наместники монастырей, протоиереи и священники. Во главе светских подписался Адам Кисель, кастелян киевский; за ним следовали три князя Четвертинские, валашский господарь Моисей Могила, родной брат скончавшегося митрополита Петра Могилы, и другие. Будучи избран на митрополитскую кафедру, Сильвестр Коссов не мог быть избран вместе и на другую важную должность, которую занимал его предместник, на должность архимандрита Киево-Печерской лавры, так как должность эта была предоставлена королем Владиславом только лично Петру Могиле до его живота. И братия лавры на основании давнего своего права, пригласив к себе ближайших к Киеву дворян, еще 25 генваря избрали себе настоятелем человека, которого рекомендовал им пред своею кончиною сам Петр Могила, именно старшего (игумена) виленского Свято-Духова братского монастыря Иосифа Тризну, который происходил из знатного старинного рода, с ранних лет был пострижен и воспитывался в Киевской лавре и хорошо знал иноческий закон и богословские науки. Иосиф Тризна уже участвовал в избрании митрополита Сильвестра Коссова и подписался под актом избрания как "архимандрит печерский киевский, старший монастыря братского Виленского". Но, не получив в свое управление богатой Киево-Печерской лавры, митрополит Сильвестр удерживал за собою до 1650 г. свою прежнюю епископскую кафедру с ее имениями, почему и писался: "Сильвестр Коссов, милостию Божиею архиепископ митрополит Киевский, Галицкий и всея России, епископ Мстиславский, Оршанский и Могилевский". Нет сомнения, что король утвердил нового митрополита своею грамотою и патриарх Цареградский не только дал свое благословение на посвящение его, но и облек его званием своего экзарха: Коссов, подобно Могиле, писался экзархом Константинопольского патриаршего престола.

К концу года, в который вступил на свою кафедру митрополит Коссов, началось в Юго-Западном крае то великое движение против Польши, которое повело к присоединению Малороссии к Великой России, а затем и к присоединению Киевской митрополии к Московскому патриархату. Прошло уже пятьдесят лет, как на западе России, находившемся под властию Польши, появилась уния, а вслед за нею обрушились на русских всякого рода бедствия. Их, православных, заставляли отрекаться от своей родной веры; у них отнимали церкви и монастыри, отнимали пастырей и архипастырей, отнимали имущество; их за веру волочили по судам, заключали в темницы, лишали гражданских прав, доводили до совершенного разорения. На защиту православия восстали казаки, но скоро и сами подверглись тяжким стеснениям от польского правительства. Число казаков уменьшено до шести тысяч; вместо гетманов и полковников, которых прежде они сами избирали себе из среды своей, им стали давать гетманов и полковников от Короны. И эти нелюбимые начальники не выдавали казакам жалованья, употребляли их на черные работы, посягали на их собственность и вообще обходились с ними как бы с своими хлопами. Всего же несноснее была участь действительных хлопов, русских крестьян, живших в имениях польских панов. Эти паны, католики или окатоличившиеся русские, имели право жизни и смерти над своими крестьянами, обременяли их повинностями и работами, распоряжались по произволу их имуществом, вторгались в их семейный быт. Многие паны, ленясь управлять имениями сами, отдавали их в аренду жидам, а вместе с имениями отдавали в аренду самих крестьян и самые их церкви, и жиды издевались над несчастными хлопами и их верою как хотели; ключи от церквей держали у себя и брали с православных пошлины за всякое богослужение и требоисправление, за крещение, за венчание, за погребение и пр. Жалобы на обиды раздавались непрестанно на всем пространстве Западнорусского края, но напрасно. На каждый сейм отправляли казаки и вообще православные своих депутатов с просьбами и требованиями о защите и справедливости, но эти просьбы или оставлялись без внимания, или отлагались до будущих сеймов, или если и исполнялись в некоторой степени, то только на бумаге, а отнюдь не на деле. Выведенные из терпения невыносимыми гонениями, многие южноруссы целыми семействами бежали из польских пределов в московские и селились здесь с разрешения правительства по рекам Донцу, Ворскле и другим на окраинах государства, а казаки несколько раз восставали с оружием в руках на своих притеснителей в защиту своих прав и своей веры. Замечательнейшие из таких восстаний были в двадцатых годах XVII столетия под предводительством гетмана Тараса, а в тридцатых - под предводительством гетмана Павла и потом гетмана Остраницы. Но восстания эти имели мало успеха и оканчивались страшными казнями предводителей и новыми, тягчайшими притеснениями всем казакам. Такое же восстание против панов поляков, утеснителей русской веры и казачества, задумал теперь и сотник чигиринского полка Зиновий Богдан Хмельницкий, "козак, по свидетельству самовидца, расторопный в делах козацких военных, в письме сведущий и часто бывавший в посольстве у королевского двора". Поводом к восстанию послужили для Хмельницкого тяжкие личные обиды, каким подвергся он от панов державцев польских. Пан Чаплицкий, подстароста чигиринский, выпросил себе у чигиринского старосты, краковского кастеляна и великого гетмана коронного Станислава Конецпольского (скончавшегося весною 1646 г.) принадлежавший Хмельницкому родовой хутор Субботово, неподалеку от Чигирина, и с шайкою голодных людей сделал наезд на этот хутор и завладел гумном, в котором находилось 40 копен хлеба, а всех домашних Хмельницкого заковал в цепи. Хмельницкий поспешил в Варшаву и выпросил себе у короля Владислава подтвердительную грамоту от 22 июля 1646 г. на владение хутором Субботовым, но грамота ничего не помогла. Хмельницкий принес жалобу в суд на Чаплицкого, но жалоба не была уважена и только еще более раздражила Чаплицкого, который приказал своей дворне схватить сына Хмельницкого, десятилетнего мальчика, и высечь его среди базара плетьми так жестоко, что он чуть живым принесен был домой и вскоре потом умер. А зять Чаплицкого, пан Комаровский, несколько раз клялся в присутствии разных казаков, что если им, т. е. Чаплицкому и Комаровскому, не удастся сладить с Хмельницким, то они непременно убьют или прикажут убить его. В том же 1646 г., когда Хмельницкий возил к краковскому кастеляну двух пленных татар, в отсутствие его взяли у него из конюшни коня, на котором он езжал в степи. А в следующем 1647 г., когда Хмельницкий ехал подле своего полковника навстречу татарам, сделавшим набег на Чигирин, лях Дашевский, подговоренный кем-то, так сильно ударил сзади Хмельницкого по голове, что размозжил бы ему череп, если б не защитил его железный шлем. Наконец, и новый староста чигиринский, сын прежнего, Александр Конецпольский, хорунжий коронный, поверив клеветам на Хмельницкого, будто он замышляет отправить в море вооруженные суда, и подстрекаемый Чаплицким, разгневался на Хмельницкого и велел искать случая взять его под стражу и отрубить ему голову.