- Видишь ли, Шуренька! Мы стареем, а дело церкви должно жить. Нужна нам добрая смена. И вот благотворительное общество "Помощь бедным" при нашем соборе решило учредить при православном отделении богословского факультета Тартуского университета стипендию для одного русского студента. Что бы ты сказал, если бы я предложил ее тебе? Ты еще гимназии не кончил. Время подумать есть. Ты мне сейчас ответа не давай, а думать - думай крепко. Долго беседовал он после этого со мной о высоких задачах пастырства. Утешать. Отирать слезы. Помогать людям находить выходы из тупиков жизни. Поддерживать отчаивающихся. Давать внутренний стержень, зарождая в людях желание жить и бороться за лучшее, за правду...

Домой я шел в полном смятении мыслей. Так неожиданно было для меня это предложение. Ведь ни разу до этого не приходила мне в голову подобная мысль. Мое религиозное мировоззрение укрепилось и четко оформилось. Но себя я мысленно видел лишь честным человеком и добрым христианином, способным осуществлять высокие идеалы добродетели только на светском поприще. И лишь колебался, какой путь мне избрать: естествоиспытателя, геолога или же попытать силы на литературном поприще. И вот передо мной открывают еще один путь. Путь, о котором я никогда не думал...

Так жизнь поставила меня перед выбором, который должен был решить мою судьбу. И я начал думать. При всей своей юношеской неопытности, горячности (а мне шел восемнадцатый год), мечтательности я думал до головной боли... Взвешивал, примерялся, спорил сам с собой... И теперь уже жадно и даже несколько настороженно присматривался ко всему касающемуся церкви и духовенства.

Что меня привлекало в этом предложении? С самых ранних лет, когда я только начал размышлять, мне всегда хотелось прожить жизнь с пользой, ярко, нужным и небесполезным для общества человеком. И вот здесь, в церкви, я видел возможность помогать людям, утешать и поддерживать их, учить добру...

Жизнь показала мне к этому времени немало теневых своих сторон. Видел я семьи, изгоняемые из квартир за неуплату квартплаты, нищих, проституток. Видел "рынок рабов", как в буржуазной Эстонии называли черную биржу по найму малолетних пастухов и рабочих на хутора "серых баронов" - кулаков. И сам я в поисках заработка чуть было не стал таким "рабом". Знал борьбу за кусок хлеба... Знал, что в церковь идут с горем, нуждой, скорбью, заботой, страданием. И был убежден, что она поддерживает благотворительность, призывает людей помогать друг другу и сама помогает им. А цену и действенность этой помощи понять и оценить по существу я тогда не умел. Не мог за проповедью примирения с условиями повседневной жизни, примирения с царящими в жизни неравенством и эксплуатацией разглядеть роль церкви как опиума, усыпляющего стремления человека к завоеванию прав на подлинно счастливую, свободную от угнетения и неравенства жизнь, как "духовной сивухи", в которой человек приучается топить и заглушать пробуждающиеся время от времени в нем протесты против несправедливости. Нет, церковь казалась мне тогда подлинным прибежищем "всех труждающихся и обремененных", "матерью, отирающей слезы всея земли". И встать в ряды таких "отирателей слез" казалось почетным.

Там можно было проповедовать, звать к добру, взаимной любви. И к этому я чувствовал в себе способности. Там можно было стать преподавателем "закона божия". А перспектива стать учителем мне всегда казалась привлекательной.

Таковы были те "за", которые почти сразу же были мною осознаны... Против них разместились мои тогдашние "но"...

О РЯСАХ, БОРОДАХ, ДОЛГОВОЛОСОСТИ

Одним из первых моих "но" были ряса, долговолосость и бородатость как внешние атрибуты священнослужителя. Не удивляйтесь! Ведь я был еще молод. Только начинал примеряться к жизни.

И вот в глазах моих замельтешила рукавастая, долгополая, несуразная ряса - одежда со страниц учебника древней истории, нелепая, неудобная одежда людей, избравших своим уделом безделие. Одежда, в которой нельзя быстро ходить, нельзя работать, нельзя допустить энергичный жест, в которой можно только "пребывать", "предстоять", "возглавлять". Одежда, свидетельствующая только о доведенном до анекдотичности консерватизме, о застое мысли, понятий, привычек, быта.

А долговолосость и запрет брить бороду!.. Сколько здесь нарочитости, бессмысленного преклонения перед давно изжившими себя обычаями древности. А ведь этим щеголяют, этим искусственно создают себе некий ореол "преподобного", маску благочестия, лицо церковности, оболочку избранности.

Я простодушно поделился этими сомнениями со своим духовником. В ответ услышал рассуждения об уважении к традициям, о том, что это "неизбежные принадлежности церковности" в глазах "простого народа", отражение "вечности церкви" среди быстро меняющихся мод "мира сего"... О том, что не следует отгонять от церкви народ, "простецов", живущих только привычными обрядами, а не сознанием сущности веры, ломкой хотя бы и явно нелепых, но ставших привычными обычаев, таких, как ряса, длинные волосы, целование рук и т. п.

Я на все "дакал". Я не понял тогда, сколько презрения к этим "простецам" было в таком объяснении пастыря-интеллигента, и с грустью примирился ради высокой цели с неизбежным злом. Но должен сознаться, что никогда не полюбил рясу и носил ее только в случаях крайней необходимости. И в дальнейшем с чувством горечи смотрел на "культ рясы", созданный в православной церкви, на все эти шелковые, муаровые, бархатные, синие, зеленые, коричневые, с разными отворотами, разных экстрагреческих "крылатых" покроев и фасонов рясы... Особенно в среде архиереев и в самой патриархии насмотрелся я впоследствии на эту игру взрослых, убеленных сединами, казалось бы, обязанных быть умными и мыслящими людей в археологические бимбелюшки... Неловко за маститых старцев становилось. Ведь такими "рясными" вывертами они демонстрировали только всю мелочную, честолюбивую изнанку своих душ.

МОЛИТВЫ И ИХ РОЛЬ. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКТОР УКРЕПЛЕНИЯ ВЕРЫ

Большим "но" явилась для меня также театральность богослужения православия...

Теперь-то, после многих лет занятий науками, в том числе психологией, и особенно закономерностями высшей нервной деятельности, в разработке которых так много сделал преодолевший косность духовной среды и вышедший на высокий путь подлинной науки сын протоиерея академик Иван Петрович Павлов, теперь-то я знаю, для чего нужны эти молитвенные словоизвержения. Они нужны верующим для самоусыпления, поддержания сладкого самообмана веры, нужны потому, что являются мощным, испытанным средством самогипноза, самовнушения. Этими молитвами верующие пытаются увести себя от суровой борьбы повседневности в сладкий мир грез, но тем самым и ослабляют себя в реальной практической жизни. Ведь грезы грезами, а жизнь жизнью. И сам мудрый народ наш давно подметил: "На бога надейся, а сам не плошай".

Еще хуже другое. Большинство молитв составлялось в условиях общества, разделенного на богатых и бедных, господ и рабов, людьми, являвшимися представителями угнетательских, эксплуататорских классов. Ведь недаром почитайте сами "жития святых" - почти все святые вышли из богатых или знатных людей. Поэтому молитвы нередко учат нас не только верить в бога, но и смиряться со своей долей: богатого - с богатой (это-то не трудно!), а бедного, обездоленного раба - с его жалкой участью. Это очень полезно, но только богачам. Ведь когда имеешь дело со смиренными "рабами божьими", всегда можно быть уверенным, что они останутся и рабами господ своих, как учит, например, в "Послании к Филимону" сам апостол Павел.

Мало и этого! Бесконечные молитвы приводят нервную систему человека в перенапряженное состояние. Многих верующих они нередко доводят до истерического исступления и даже галлюцинаций. Разрушая таким образом свою нервную систему, люди становятся уже совсем безвольными, добровольными рабами религиозных суеверий, фанатиками. Такому самовнушению учит, между прочим, книга католического богослова Фомы Кемпийского "О подражании Христу", которую перевел на русский язык и усердно рекомендовал верующим матерый реакционер и душитель культуры обер-прокурор святейшего синода Победоносцев. На несчастных жертв подобного исступления любят ссылаться проповедники, изображая их как людей, "осененных благодатью свыше", "сподобившихся внутреннего молитвенного богообщения в храмине сердца". У таких несчастных жертв исступленного самогипноза обычно почти полностью утрачивается здравый смысл. Свои болезненные сновидения и мысли они легко принимают за откровение свыше, за голос неба, за руководство их жизнью божественным "промыслом". А их галлюцинации усердно принимаются затем "на вооружение" церковью и служат средствами для убеждения людей в существовании "мира духовного", для убеждения верующих в том, что силы небесные и поныне непрерывно руководят людьми. Именно такими порождениями больной фантазии фанатиков переполнены наряду с явными сказками и заимствованными из других религий и древних суеверий эпизодами все многочисленные "жития святых", которые церковь предлагает верующим в качестве образцов "праведной жизни".