- Выходит, мой ребенок мне чужой, если плоть - нечто внешнее, временное, и к душе его я не имею никакого отношения. Тогда почему я испытываю к этому ребенку такую нежность? Почему я скучаю, тоскую по нем? Почему испытываю болезненно- сладкое состояние, когда хрупкое это создание прижимается ко мне?
- В жизни не так, как в вечности. В жизни реальна плоть, а душа - миф. ТАМ же эфемерна плоть...
- А ТАМ? Разве я не смогу любить своего малыша Там? Разве мои мать и бабушка не любят меня Там? Тогда зачем они приходили?
- Они приходили?
- Я видел их, как тебя сейчас вижу.
- И что? Вы разговаривали? Ты их слышал?
- Они молчали. Но я их слышал. Они одобрили меня и благословили. За сына... Я был рад этому. Ведь я сомневался, не знал, как поступить. Пусть сын не знает меня, но я просил сына. И он был мне дан. Я хочу, чтобы он вырос человеком.
- Этого хотят все. А ты люби его на расстоянии. На земле этого достаточно. А Там... Там в любви не нуждается никто. Бессмертие - это и есть способность всем любить всех. Сто восемь возвращений на земле как раз и есть тот минимум, который делает человека способным к бессмертию.
- ...Да он никак помирает... - Арусс открыл глаза и увидел стоящего над ним Морфия.
Двое направлялись к Фазану, а на круче обрыва маячила еще фигура.
- Мы так не договаривались. Ты обещал один, - прошептал Арусс.
- Что-то я не дотумкаю, - продолжал свое Морфий.
- Всё, как условились. Я... Мне удалось его уколоть...
- Он тебя тоже... И, как я понимаю, основательно уколол. Ловкий пацанчик. Моя порода! Приучу гаденыша. Послужите дяде родному. А то, ишь ты, террор объявил. Ты, старик, молоток. Жаль, конечно, тебя. Но ничего не поделаешь. Я хотел помочь. - Морфий полез в карман. - Это твой паспорт. Вот твоя фотка - наклеена, придавлена печатью. И написано: международный. Осталось только заполнить его твоими данными. Но ты сам подкачал, в таком виде тебя никакая заграница не примет. - Морфий бросил на Арусса взгляд, в котором было неподдельное сожаление, и хотел отойти, но неожиданно упал навзничь, так и не сообразив, что произошло. Выстрела он не услышал и никак не ожидал ничего подобного от умирающего лысого бродяжки, мечтавшего выбраться куда-нибудь подальше за границу...
Опять весна, и опять цветут яблони. Вдали - храм, а окрест- домики, домики под красной, оранжевой, розовой, черепицей.
- Где это мы?
Глаза ее светились каким-то таинственным злато-зеленым светом.
- Спасибо тебе, - сказал Арусс.
- И тебе спасибо, - ответила Йота. - Сейчас я уйду. А ты чего хочешь?
- Увидеть землю...
- Зачем? - Йота изумленно посмотрела на Арусса и рассмеялась. - Ты удивительный, однако, тип. Смотри!
И Арусс увидел зависший над оврагом вертолет, бегущих по лесу, отстреливающихся людей, светловолосого парня, сидящего около распростертого тела...
- Сынок! - прошептал он.
Парень поднял голову, и Арусс увидел его сухие, вопросительные глаза.
- Прости меня.
Глаза оставались непонимающими.
Арусс заплакал и прошептал:
- Сильно угнетен я, Господи, оживи меня по слову твоему.
- 3АЧЕМ? - закричала Йота.
Арусс оглянулся. И не увидел ее. Только злато-зеленый свет брызнул в лицо. И пахнуло морским ветерком.
Ведь, понимаешь, что снится тебе это стремительное падение с огромной высоты, а все равно жутко. Постепенно оно замедляется и превращается в полет. И тут же начинает звучать пение. Я давно знаю эту музыку: песня рабов из "Набуко" Верди. Какой совершенный хор! Не земной. Я слышал его Там... Какой хор! Если бы не сигнал, диссонирующий с гениальной мелодией... Звонок! Он все портит. Убивает.
Болит голова. Ноют суставы плеч. Подкашиваются ноги.
А тут еще эти звонки!
"Проснись! Ну проснись же! Па-а-а-па! К телефону тебя".
Какой капризный голос! Или испуганный? Дочка! Слышишь голос, а глаза не открываются. Какое-то вязкое бессилие.
Наконец возвращается способность говорить:
- Ну что там? В такую рань!
- К телефону иди! - Дочка, розовая, дылдастая, вздыбленная какая-то.
- Слушаю... Кто? Понял. Коляню не видел. Давно не видал. В мастерской? Не был. А что? Дома не ночевал? Значит, в мастерской. Нет в мастерской? Странно!
Пошли гудки отбоя.
- Что там стряслось? - Жена, тоже вздыбленная, усталая, словно всю ночь не спала.
- Коляня дома не ночевал.
- Коляня! Никогда бы не подумала. Божий одуванчик! Значит, и он туда же... Твоя школа!
- При чем тут это! Что ты сразу... с утра пораньше начинаешь!
- Да пошел ты! - Жена начинает метаться. - Это тебе звонят ни свет ни заря!
"Господи! Какая же она стала невыносимая! И куда все подевалось? Ведь было же, было, и совсем недавно: и свет, и нежность, и что-то похожее на счастье".
- Мне скоро сорок! Теперь бы только жить да радоваться. А я уже старуха.
Снова звонит телефон.
- Слушаю.
- Привет, Ваня! Что молчишь? Не узнал?
- Узнал! Чего уж...
- Поздравляю тебя!
- С чем это?
- Ни с чем, а с кем.
- Что-о-о?
- А то! Сын у тебя народился.
- Давно?
- Скоро месяц...
- Ты где, где ты?
- Все там же.
- Жди. Я сейчас.
Разлетаются двери спальни.
- Куда это ты так рано? Может, позавтракаешь?
- Да нет! Коляня пропал. Надо... бежать.
- Да не ври ты! Куда денется твой Коляня! Ладно. Беги, беги! И когда уже совсем уберешься отсюда? Надоело!
Никудышная весна. Тоже мне, субтропики. На Набережной пусто. Ветрено. Море бьется о бетон. Пыль соленую несет с мола. Вот и счастливая мамочка.
- Заждался? Извини, что без него. Не хотела будить. Ночь выдалась сумасшедшая.
- Здравствуй, Шура.
- Здравствуй, Ваня. - По лицу жуткие пятна беременности, отвисший живот. Голова недочесанная.
- Что же ты, Шура?
- А что я?
- Ну так вот. Перед фактом ставишь. Нате вам, подарочек! Можно было посоветоваться, решить вместе.
- "Вот я в беззаконии зачат, и в грехе родила меня мать моя". Так, что ли? От этой печки плясать будем? - Шура сдернула с горла косынку. Расстегнула малиновый плащ. Оказывается, он малиновый, а когда подходила, казался серым.
- Ну и весна нынче! - попытался перевести разговор на другое. - Апрель называется.
- Это мое дело: быть или не быть ребеночку. Ты, конечно, извини, что я решилась, тебя не спросясь...
- Я мечтал. Я даже просил Бога, - ответил он.
Ее трясло. Она не могла и слова выговорить, только мычала. Он гладил ее по спине, плечам, голове, целовал мокрые руки. А когда она смогла идти, повел ее на пирс и умыл морской водой.
- Пошли к нам, - горячо прошептала она. - Увидишь маленького, бабку, деда... Увидишь, какое гнездышко у твоего птенчика. Золотое место - Кизиловая горка. Прямо над морем. Пошли же...
- Меня сегодня ни свет ни заря взбалмошили. Жена приятеля позвонила. Да ты его знаешь: Коляня. Дома не ночевал. Я знаю, где он - в галерее. Выставка там сегодня открывается, вот он и пашет всю ночь. Там и его картинки будут. Слышь, Шурик, пойдем, а потом - будь по-твоему - к тебе, к вам. Надо Коляню предупредить, что он в розыске. Жена у него несусветная. Скандал может учинить. К тому же увидишь одну вещицу. Коляня нас с тобой изобразил.
- Когда это было, что-то не помню.
- Однажды застал нас в мастерской, когда мы уснули, и набросал, а потом доделал по памяти.
- Голыми?
- Да не волнуйся ты. Мы там неузнаваемы. Знаешь почему? Он написал нас не в том возрасте. Мы на картине старше, чем есть. Так что никто и не узнает.
- А я вспомнила. Ты мне тогда еще это колечко подарил...
- Колечко? Не помню... Покажи-ка.
- Ну как же, из моржового клыка. С глазком. Ты тогда еще присказку говорил: "Смотри в оба, зри в три!"
- Моя работа! Но, убей, не помню, когда делал, когда дарил...
- Правда? Ну, ты даешь...