- Это обман, - я говорю, - мы так не договаривались. Жулики это, подсунули нам пьяных старух.

И мы понимаем, хотя еще слегка пьяны, что попали в плохую компанию. Сейчас эти жулики вернутся, у них на водку не хватит. Пусть сначала они нас надули, а потом - мы их, это нам так не пройдет.

Я отодвинулся от своей, она всем телом падает на скамейку и храпит в полный голос. И Вовик протрезвел, встал, и мы потихоньку двинулись подальше, скорей, потом побежали. Слышим, сзади крик. Кто-то бежал, ругался, а, может, показалось...

Выбрались на улицы, где народ, и не спеша двинулись в общежитие. Туман в голове совсем рассеялся, я говорю:

- Чуть не влипли, очень опасно жулика обмануть.

Он согласился и говорит:

- Хорошо еще, что бумагу подложили, а то плакала бы стипендия.

А т ы г о в о р и ш ь ...Мы с Вовиком свалились на свои кровати, на панцырные сетки, - устали за день, как две собаки, - и уже спим, как вдруг грохот в коридоре. И шуршание, будто волочат что-то тяжелое по линолеуму к нашей двери. От толчка дверь распахивается и вваливается Эдик, наш третий жилец, его к нам недавно подселили. Мы на первом курсе, он на третьем, вернулся из академического. Прежнее его место занято, и вот направили к нам. Временно, сказали, все равно скоро вылетит. Эдик борец классического стиля. "Самый непрактичный вид спорта, - говорит, - теперь дерутся ногами, а я - бросок через бедро; пока я бросок, он мне ногой - ого!.." Он неплохой малый, но есть одна слабость, вернее, сразу три - любит выпить, тут же находит женщину и тащит к нам, больше ему некуда.

- Вы спите, ребята, - он говорит, - я тихо...

Но спать трудно. Мы объясняли ему. Трезвый он все понимает, а как выпьет, снова за свое.

И вот он тащит чье-то тело по полу и тяжело дышит.

- Вы спите, ребята, спите... - говорит, со стоном поднимает тело, как два мешка картошки, и броском через бедро кидает на кровать.

Панцырная сетка, известно, очень прочная кровать, но скрипит. Вслед за падением и скрипом мы слышим голос, то ли мужской, то ли женский, не разобрать. Голос заявляет:

- Ты меня не удовлетворишь... - и сразу раздается сильный храп.

Эдик ложится и пытается удовлетворить, кровать раскачивается и звенит как многострунный инструмент. Но толку никакого, храп не прекращается.

- Эдуард, послушай, - говорит Вовик, он очень чувствительный и тонкий, - может, достаточно, не буди человека. И мы заснем, у нас с утра зачет.

- Вы извините, ребята, - отвечает Эдик, - я сейчас...

И продолжает, и продолжает...

- Давай, свет зажжем, - я предлагаю, - может, он успокоится? У него самолюбие задето, ведь спит, и даже храпит.

- Неделикатно получится, - сомневается Вовик, - он может обидеться...

Эдик, наконец, со стоном истощается. Мы уже радуемся - будем спать, как вдруг храп прерывается, и снова тот же голос, не мужской и не женский:

- Ты меня все равно не удовлетворишь.

И снова этот человек засыпает.

- Эдуард, успокойся, - говорю, - это провокация, не стоит близко к сердцу принимать.

Но Эдик спортсмен высокого класса, ему обязательно надо доказать. Он снова пытается - снова храп, скрип, стон... и опять голос:

- Ты меня никогда не удовлетворишь.

- Это уже слишком, - говорит Вовик, - это даже опасно для жизни. Я зажгу свет... - и шлепает босыми ногами к двери.Зажигается свет. Спортсмен сидит на краю кровати, трусы зажал в кулаке и раскачивается как от зубной боли. А на панцырной сетке раскинулась здоровенная бабища в спортивных штанах. Больше на ней ничего нет, она храпит и губы сложила трубочкой, будто соску сосет.

- Ты как же это... - изумленно спрашивает Вовик, - даже штаны с нее не снял...

- Зачем... - подумав, отвечает Эдик, - они дырявые.

- Откуда ты взял такую? - я спрашиваю. - Уж больно грязна...

- Отстань, - вяло говорит Эдик, - у меня тоска.

- Унеси ее, откуда принес, - прошу его, - у нас завтра зачет.

- Нельзя, - отвечает, - я ее из поезда взял. На перроне встретились, в буфете. Поезд с юга, остановка три минуты. У нее в вагоне муж, дети... Потом она упала на угольную кучу... и кофточка разорвалась.- А ты говоришь... - обращается ко мне Вовик, - вот что такое случай! Едет себе с Юга, с ней муж, детишки... выбегает на перрон на каком-то грязном полустанке купить молочка - и внезапно вспыхивает любовь. И все, все к черту!.. Завтра она выстирает кофточку, заштопает штаны, даст телеграмму "отстала, целую, еду...", сядет в поезд, молчаливая, едет, встречается, целует, вроде все по-старому, но какая-то трещинка в отношениях...

- Ты романтик, - я говорю, - лучше бы ее убрать, а то утром зачет...

- Не романтик, а дурак, - мрачно говорит Эдик.

Он стаскивает с кровати тело, взваливает на спину и уходит в коридор.

Мы долго не спим, говорим о случайности, о судьбе, о непредвиденных последствиях наших самых искренних движений души и тела...

Возвращается Эдик, молча кидается на панцырную сетку и тут же засыпает. Утром он глядит в потолок, рассеян, хмур и раздражителен. Мы, наскоро позавтракав, уходим сдавать зачет.

Возвращаемся вечером, в Эдикином углу голая панцырная сетка, исчез чемодан, что валялся под кроватью, нет книг на полочке у окна, и куртки, и старых домашних тапочек...

- Уехал, что ли, - думает Вовик, - неужели с ней?.. Вот так и нашли друг друга?..

- А может он ее придушил где-нибудь и сбежал?..

А может... Нет, это... Нет, то... Пьем чай с мармеладом, липким и вязким, спорим о случайности, о судьбе, о свободе, осознанная ли она необходимость, или выбор... ложимся на панцырные сетки, засыпаем...

Я н е с и о н и с т ...Мой прапрадед, солдат русской армии Николая первого, еврей, отслужил свой срок, двадцать пять лет, и получил разрешение поселиться, где хочет. Он мог бы жить в Москве или даже Петербурге, но не захотел - приехал в маленький прибалтийский городок, привез жену из Орши, где родился, и жили его родители... Дальше я вижу с возрастающей четкостью, а вот что раньше было?Когда-то они, видимо, жили на Балканах, оттуда взялась фамилия, потом в Германии - вынесли язык, который я слышал с детства... А как попали в Европу? Были рассеяны после Иудейской войны?.. Не знаю... Цепь перемещений привела прапрадеда туда, где он вырастил своих детей. Они сто с лишним лет сидели на одном месте, казалось - все, кончились блуждания... Нет, ничуть! Не думая об этом, я продолжил их движение, сначала переместился в Петербург, который тогда назывался иначе, потом добрался до Москвы, не захотел в ней остановиться, поселился в маленьком подмосковном городке, привез жену из Прибалтики... потом, правда, развелся. И здесь застрял надолго...Но это еще что! Братья моего отца продвинулись дальше - их сослали в Сибирь. Было это во время войны, я еще маленьким кульком валялся на вагонной полке, а они уже шли... Им не понравилось в ссылке, и они решили выйти из России, пошли на юг. Шли два брата, один огромный, рыжий, другой - маленький, черноволосый... В Киргизии маленький подхватил тиф, потерял сознание. Когда он пришел в себя, в больнице, другого брата не было. С тех пор он исчез. Ушел-таки в Иран, как хотел? Или погиб на границе?.. Говорили, что он в Париже, и жив сих пор... Врут, я думаю, зачем ему Париж - он двинулся на юг, дальше, туда, где все начиналось...Я не сионист, но эта история завораживает меня. Не так давно это было. Между мной и тем солдатом три человека, это пальцы одной руки, это лица. Мой брат большой и рыжий, я - маленький, черноволосый... Я мог бы продвинуться дальше, одно время мне настойчиво предлагали. В первый раз вместе с отцом, в Сибирь, мне было лет десять, второй раз недавно. Но обошлось. Потом хотел сам выйти из России, но передумал. А дальше? Не знаю, не знаю...

Д о р о ж к аМного лет назад я жил в небольшом северном городке, в деревянном доме, который стоял в глубине двора. От дома к калитке вела прямая дорожка, и зимой ее каждый день расчищал один старик, он жил на первом этаже. Он не был дворником, получал пенсию и жил один. Настоящий дворник жил в соседнем доме и убирал только на улице, перед забором, и то иногда, и там постоянно нарастали сугробы. Зато дорожка во дворе всегда была чиста.Расчищающий дорожку старик появлялся в восемь утра, с метлой и широкой лопатой, обитой жестью. Он аккуратно выскабливал дорожку лопатой, а потом подметал метлой. Если падал снег, он выходил второй раз, после обеда, и возился до темноты. На дорожке были уложены большие квадратные плитки серые и белые, и мы всегда видели их, когда шли по двору в светлое время дня.Старик заканчивал свое дело и уходил. Я смотрел на дорожку и не понимал старика. Я учился, мечтал об интересном деле и не мог себе представить, что не сделаю ничего замечательного. Я мечтал стать большим ученым, не хитростью и не чудом, а своей работой. Я должен был сделаться лучше всех, поравняться с великими людьми. Мне казалось, что эти, великие, как бы собрались и живут вместе, и живые и умершие - они составляют особый круг людей. Заслужить общение с ними я хотел больше всего. Я хотел сделаться бессмертным... а пока учился, после лекций до ночи работал в лаборатории, а утром снова бежал на лекции...Иногда я возвращался пораньше, в сумерках дорожка была расчищена, в окне старика горел теплый уютный свет. В свободные дни я долго спал, потягиваясь, подходил к окну - и видел старика, неторопливо делающего свое нехитрое дело. Хоть пропустил бы день, неужели не надоедает?.. Но ему не надоедало.Так прошло несколько лет, и ничего в нашей жизни не менялось. Нет, у меня было много нового - я закончил учебу, стал работать, пробивался к настоящей науке... но во дворе все шло по-старому: старик попрежнему подметал дорожку, падал на нее новый снег, и он выходил еще и еще...Как-то мне понадобилась пила, и я решил, что у старика она должна быть. Я постучал к нему, в первый раз. В маленькой передней стояла лопата, метла и большой жестяной совок для мусора. Старик сидел в глубоком кресле и читал. Он кивнул - пила в верхнем ящике, возьмите. Я взял пилу и уже хотел уйти, взглянул в окно - и увидел дорожку.