С 24 по 26 сентября гитлеровцы предприняли еще попытку прорвать оборону нашей 8-й армии и заставить ее уйти с приморского плацдарма, а также пробиться со стороны Пушкина к Большому Кузьмино и далее во фланг советских войск, оборонявших Пулково. Но все атаки противника были отбиты. Это
были последние удары фашистов. В конце месяца немцы прекратили наступление и перешли к обороне. Положение на южном участке Ленинградского фронта стабилизировалось и оставалось без изменений до января 1944 г.
В конце сентября и первых числах октября авиация поддерживала наши войска, которые улучшали свои позиции в районах Урицка и Пулково, и наступательные действия Невской оперативной группы и 54-й армии, пытавшихся по приказу Ставки деблокировать Ленинград - освободить Кировскую железную дорогу на участке Ленинград - Волхов.
Но сражение непосредственно за Ленинград на его ближних подступах кончилось. Фашисты начисто проиграла эту ожесточеннейшую битву. Убедившись в полном провале своего плана захватить город на Неве путем прямого фронтального наступления, немецко-фашистское командование начало перегруппировывать главные силы группы армий "Север" на тихвинское направление. Войскам фон Лееба было приказано выйти на реку Свирь, сомкнуть фронт с финнами и тем самым полностью блокировать Ленинград. Колыбель Октябрьской революции гитлеровцы решили взять измором - лишить город и фронт последней транспортной коммуникации через Ладожское озеро и задушить их голодом.
В первых числах октября стало известно, что войска противника, действующие против наших 42-й и 55-й армий, готовятся к зиме - утепляют блиндажи, роют землянки, устанавливают проволочные заграждения и минные поля. Через день или два мы получили еще одно сообщение, свидетельствовавшее о провале немецкого наступления на Ленинград,- воздушная разведка установила переброску частей 4-й танковой группы куда-то на юг от фронта.
Вечером 6 октября я был в Смольном. В этот раз Жуков провел заседание Военного совета фронта быстрее обычного. Отпустив всех, он попросил меня задержаться.
- Ну, вот и все, Александр Александрович,- сказал Георгий Константинович, когда мы остались вдвоем.- Расстаюсь с вами. Ставка вызывает в Москву. Лечу завтра. Как погода и обстановка в воздухе?
Я ответил, что метеорологи заметного ухудшения погоды не ожидают, а в воздухе беспокойно - немцы разбойничают над Ладогой и в районе Волхова.
- Но мы дадим вам в прикрытие надежных летчиков-истребителей и сильное сопровождение.
- Добро, встретимся завтра на аэродроме,- и Жуков отпустил меня.
Жуков улетал с Комендантского аэродрома. Отбыл из Ленинграда так же тихо и незаметно, как и прибыл. Он не любил шумных проводов. Так было и в этот раз. Никто его не провожал, если не считать меня, обязанного быть по долгу службы.
День был холодный, пасмурный. Выйдя из машины, Георгий Константинович зябко поежился и с беспокойством глянул на небо.
- Видимость для полета на небольшой высоте достаточная,- ответил я на молчаливый вопрос Жукова.- Это даже к лучшему - немцы не любят такую погоду.
Пока экипаж "Дугласа" проверял машину и "гонял" моторы, мы прохаживались вдоль кромки поля. Георгий Константинович был молчалив и сосредоточен, что-то сильно тревожило генерала армии. Я хотел было отойти, чтобы не мешать ему, но он остановил меня.
- Плохо под Москвой, Александр Александрович,- неожиданно промолвил Жуков и оглянулся, нет ли кого поблизости.- Что-то случилось на Западном фронте. Сталин не сказал, что именно, но, видимо, немцы прорвали нашу оборону. Не вышло с Ленинградом, навалились на Москву. Недаром снимают отсюда войска.
Я молчал, не зная, что сказать в ответ.
- Да-а,- Жуков вздохнул,- не дают никакой передышки. Но ничего,- Георгий Константинович вдруг как бы расправил плечи и голос его окреп,- ничего, выстоим и в этот раз. Москву не сдадим никогда. А с такими, как наши, советские солдаты, многое можно сделать. Ленинград убедил меня в этом еще больше.
Подошел комендант аэродрома. Он доложил, что самолет готов и истребители тоже.
Георгий Константинович попрощался со мной за руку, потом козырнул, повернулся и быстро, напористо, как он делал все, зашагал к "Дугласу". Самолет взревел моторами и помчался по полю. И вдруг на самом взлете что-то случилось - машину начало разворачивать на капониры. Но летчик оказался молодцом. Каким-то чудом в самый последний миг он сумел оторвать тяжелую машину от земли, и она взмыла в воздух буквально в нескольких сантиметрах над капонирами. Я подождал, когда к самолету пристроится истребительный эскорт, и покинул аэродром.
Уезжал я с невеселыми мыслями - услышанное от Жукова растревожило меня. Столь спешный вызов Георгия Константиновича в Ставку говорил о том, что положение под Москвой действительно тяжелое. Но тут я вспомнил о сражениях под Ленинградом и подумал, что уж если мы с малыми силами, отрезанные от страны, в обстановке надвигающегося голода сумели выстоять, то выстоим и под Москвой.
Затем мысленно я вновь вернулся к тому, чем жил эти три с половиной месяца, к Ленинграду, к его героическим защитникам и не менее героическому населению, и, конечно же, к тем, кого посылали в бой мои приказы - летчикам. Шел четвертый месяц жесточайшей битвы под Ленинградом, и пора было, хотя бы для себя лично, подвести итоги. Это я и сделал, воспользовавшись свободными минутами по пути в штаб, но не потому, что так решил заранее, - получилось неожиданно и как-то само собой. Видимо, была в том внутренняя потребность.
Но я не оперировал цифрами, не сопоставлял потери, наши и противника, не перечислял в уме, что мы сделали и что упустили, не использовали. В том для меня не было никакой надобности. Все происходило на моих глазах, при моем участии. Я, конечно, не ходил в атаки, не нажимал на гашетку пулеметов и пушек, не штурмовал вражеские танки и мотопехоту, прорываясь сквозь зенитный огонь, не выбрасывался с парашютом из горящей машины. Но я все это видел, чувствовал и слышал. А то, что запечатлелось во мне, было убедительнее любой арифметики.
Я видел, как сражались ленинградские летчики, как они ходили на тараны, бились один против шести и более противников, как по 6 - 8 раз поднимались в воздух и к концу дня, приземлившись, теряли сознание от нервного и физического переутомления.
Я бывал на допросах пленных немецких пилотов и видел, как они обескуражены тем, что встретили в России и, в частности, под Ленинградом. Хотя гитлеровцы все еще держались самоуверенно и даже нагло, эти самоуверенность и наглость не были уже основаны на прежней твердой вере в свое превосходство над нами. То были самоуверенность и наглость врага, все еще сильного и опасного, но уже потрясенного нашими ударами, осознавшего силу наших ударов, но не желающего признаться в том даже самому себе из-за опасения потерять веру в себя, в свое дело, веру, без которой, как известно, успешно воевать и побеждать невозможно.
И я сравнивал немецких летчиков с нашими, советскими, и думал о том, что если бы такое же испытание при аналогичной ситуации обрушилось на гитлеровцев, то они не продержались бы и месяца. У наших же летчиков чем труднее им становилось, тем тверже делалась их воля и тем злее они воевали. Они, как истые бойцы, не опустили руки, превозмогая себя, продолжали бой, изматывая врага стойкой обороной и все чаще нанося ему ответные чувствительные удары.
Я ехал давно уже неприбираемыми улицами и площадями, ощетинившимися баррикадами и заграждениями, мимо домов, иссеченных осколками снарядов и бомб и зияющих темными провалами выбитых окон, по истерзанному, израненному городу, но видел не его раны и увечья, а прекрасные лица тех, кто стоял насмерть за этот город. Непоколебимая вера в то, что свершилось здесь в октябре семнадцатого года, и любовь к городу, где началась новая Россия, повелевали ими. На этой ниве взросло и возмужало новое поколение бойцов, достойных своих дедов, отцов и старших братьев. Немало их было и в рядах ленинградских летчиков. Три месяца - срок невеликий даже на войне. Но в этот период среди воздушных защитников города Ленина выросла и сформировалась целая когорта блестящих бойцов, мастеров своего дела, которых можно смело назвать героями среди героев.