- Теперь,- сказал, посмеиваясь, Сысоев,- идем, Шалч, по прежнему маршруту.
И мы бодро зашагали по улице Ленина под зеленеющими деревьями, пересекли улицу Кирова, дошли до церкви, свернули направо...
- Надо бы поскорее,- сказал Сысоев,- скоро стемнеет - ищи тогда...
Впереди показался знакомый голубой забор. От него мы прошли, как и полагалось, два квартала, но... колонки для воды не было.
- Погоди,- сказал Сысоев,- я помню, что два квартала...
- Да мы уже все четыре пробежали,- сказал я, сдерживая начавшуюся лихорадку.
- Але,- сказал Сысоев случайному прохожему,- тут, кажись, колоночка должна быть?
- Колоночка? - задумался прохожий.- Здесь ее сроду не было. Вон на той улице, на параллельной, верно, на углу, а здесь ее не было...
- Да мы не по той улице кварталы отсчитывали,- сказал я.
- Ах ты господи,- изумился Сысоев,- а как же забор голубой?
- Может, и там забор голубой,- сказал я,- пойдем-ка на ту улицу, Семен Кузьмич, если там есть колонка, значит, та самая улица...
Мы побежали. Темнело быстро. Тревоги не было - лихорадило. На параллельной улице обнаружили, наконец, колонку. Оглянулись для верности, но теперь не видно было голубого забора. Пробежали уже по этой улице обратно два квартала, три, четыре... Вот и крашеный забор, но цвет уже не различить. Вроде бы голубой, а может быть и зеленый, и коричневый. Толстая женщина стояла у калитки.
- Здрасьте,- сказал Сысоев,- какого цвета у вас забор, что-то не разберу.
- А вам зачем? - спросила она.
- Да тут, значит, спор у нас вышел, какого цвета забор...
- Ну, синий,- сказала она.
- А может, голубой? - обрадовался я.
- Зачем же голубой? - рассердилась она.- Синий и синий. Мы отошли немного.
- Знаешь,- сказал Сысоев бодро,- придется нам, Шалч, вернуться опять до улицы Ленина и уж тогда еще раз аккуратненько обратно... А то мы с тобой разлимонились, значит: весна, тепло, вот мы сейчас, вот мы уже, как все просто... А оно и не просто.
Мы вернулись к гостинице "Ока" и медленно двинулись обратно. Улицу Кирова пересекли уже в темноте. Редкие фонари были слабыми помощниками. Дошли до церкви. От нее свернули направо. Пока все было правильно. Наконец возник голубой забор, тот самый, истинный. Даже в темноте отчетливо просматривалась его голубизна. Медленно, крадучись, миновали два квартала, и... колонка стояла на своем месте! Мы ее потрогали, погладили, из крана капала вода. Теперь уже было проще: налево до магазина. Прошли, но магазина не обнаружили. Вместо магазина простиралась аккуратная площадка. Улица была пустынна. Мы стояли, тяжело дыша.
- Надо было хоть адрес записать,- сказал я раздраженно,- полные идиоты.
- Не тушуйсь, Шалч,- сказал Сысоев мрачно,- найдем.
- Может, в справочное обратиться? - спросил я.- Как его фамилия?
- А черт ее знает,- нервно засмеялся Сысоев,- Степан Егорыч, и все...
Вдруг послышались торопливые шаги, и из-за угла вынырнул мужчина.
- Але,- радостно сказал Сысоев,- погоди, дорогой... Увидев нас, мужчина отскочил в сторону.
- Да ты не бойся,- взмолился Сысоев.- Где он, магазин, который здесь стоял?
Мужчина отступил на несколько шагов.
- Але,- сказал Сысоев жалобно,- тебя же спрашивают, ну чего ты?..
- В справочном спрашивай! - крикнул мужчина и побежал по улице.
- Вот черт,- сказал Сысоев,- заблудились мы, что ли?
- Давай снова попробуем,- без надежды предложил я,- от самой гостиницы.
Но это уже был чистый вздор, и мы, пораскинув, решили отправиться на вокзал и пересидеть там до утра.
На вокзале тускло освещенный ресторан работал круглые сутки. Единственный поезд на Москву отправлялся через час, и веселье было в самом разгаре. Впрочем, веселье - это громко сказано: было шумно, звонко, разухабисто, хмельно. Пахло подгоревшим маслом, прошлогодней капустой. Табачный дым висел над столами... Нет, это вспоминается так, потому что я теперь не люблю вокзальные рестораны, подвыпивших швейцаров и официантов и постоянную суету: от поезда к столу, от стола к поезду. Теперь не люблю. А тогда, видимо, любил. А что было делать? После деревни, сырой холодной комнаты, желтой лампочки под потолком - и вдруг этот зал, и люди, и звонкие подносы, и можно заказать, отменить, развалиться, пошутить, презрительно оглядеть зал, соседей, или, наоборот, сладко улыбнуться. Я плачу -- а вы подавайте. Никто обо мне ничего не знает. Все, словно в бане, равны. Были бы деньги. Теперь я не люблю вокзальные рестораны. Теперь уже нет необходимости самоутверждаться, стараться выглядеть и тому подобное. А тогда, хоть и было так же: и вонь, и суета, и подвыпивший швейцар у дверей, но воспринималось, как карнавал... И сквозь раскрытую дверь виден был на стене в клубах табачного дыма привычный портрет генералиссимуса. Он стоял посреди нескончаемой равнины, ранним утром, и смотрел вдаль поверх наших голов.
Швейцар долго не хотел нас впускать, просто так, ни почему, и мы жалко и без обиды толклись у дверей, и горбились, горбились, и елейно ему улыбались, одуревая под тяжестью собственных горбов. Он долго унижал нас, но чем дольше, тем вожделенней поглядывали мы на ресторанные столы, за которыми можно было бы и распрямиться. Наконец он смилостивился. И мы вошли в зал. Это теперь можно, как это называется, качать права и призывать к ответу, тогда же шутки такого рода были опасны: мы ведь хорошо видели, как милиционер с малиновым околышем дружески похлопывал швейцара по плечу, когда проходил мимо, словно они свояки, кумовья, а может быть, даже братья...
Мы заказали графинчик водки и по порции котлет с лапшой.
- Ну, Шалч,- проговорил Сысоев, откинувшись,- кто сказал, что жизнь плохая?
И я кивнул ему согласно, потому что мне и впрямь было хорошо.
Мы выпили, свет стал ярче, я подошел к ресторанной двери не сгибаясь. На мне было кожаное пальто и светло-серая кепка, и швейцар распахнул дверь передо мной. Я похлопал его по плечу...
Я доел котлеты, и мне захотелось ликера с кофе... Теперь я ликеров терпеть не могу, эта сладкая влага мне отвратительна, но тогда мне казалось, что ликер с кофе это так высоко, тонко, аристократично, и подите вы со своими котлетами неизвестно из чего, и с лапшой, от которой склеиваются внутренности!..
И я заказал ликер и кофе. И мне принесли рюмку ликера и чашечку черного пойла, но все же... И Сысоев, хохотнув, придвинул к себе графинчик с водкой. В этот самый момент к нашему столу подошли двое, мужчина и женщина, и уселись на свободные места. Они были крепко навеселе, особенно женщина, но тут же заказали поллитра и по порции кислых щей. Женщина долго всматривалась в меня, потом выговорила с трудом: "усики..." и показала черные зубы.
- Помалкивай,- сказал ей мужчина и объяснил нам: - в Архангельск везу, на лесозаготовки...
- Ее одну? - удивился я.
- Зачем одну,- усмехнулся мужчина,- я их тут много навербовал... вот и везу... А вы кто же будете?
- Мы местные,- сказал Сысоев и кивнул в мою сторону:- А он грузин...
- Грузин? - удивился мужчина.
- Ага,- сказал Сысоев и снова кивнул уже на портрет генералиссимуса.
Женщина спала, положив голову на скатерть. Мужчина выпил и вдруг заплакал.
- Але,- сказал Сысоев,- что это ты?
- Письмо ему написать хочу,- сказал мужчина,- чтоб разобрался во всем...
- В чем же? - спросил я.
- Эх, ты...- снова заплакал мужчина,- да у нас там вредители в начальниках... понятно?
-- Пиши, пиши,- сказал Сысоев и кивнул на портрет,- он им даст...
- Конечно,- сказал я.
- Да я не умею,- захныкал мужчина,- как это письмо писать? С чего начинать?.. Не умею... А то еще не так чего-нибудь...
- Давайте я напишу,- вызвался я,- вы мне факты, фактики, а уж я сделаю...
- Он сделает,- сказал Сысоев,- он грузин, он университет закончил...
Как там все это в точности происходило, сейчас уже не помню. Он бормотал что-то, я записывал. "Зачем это мне нужно?" - думал я, а сам записывал, записывал, пока кто-то не произнес над моей головой: