Но я опять отвлекся. Итак, теплое летнее утро, я в электричке еду в Москву, читаю "Один день Ивана Денисовича" в журнале "Новый мир". Читаю, восхищаюсь смелостью, талантом автора, но в душе скребут кошки: неужели все это правда?! Не дикий ли это вымысел какого-нибудь тихого психа?! Но - "Новый мир", это же гарантия!
Напротив меня - девушка, точнее, молодая женщина: веселые, искристые глаза, гладкие, собранные к затылку в пучок черные волосы, приятное смуглое лицо, пестрая, в голубеньких цветочках кофточка с короткими рукавчиками. Тоже читает. Лицо знакомое. Напрягаюсь - кто, где, когда? Соседка по дачному кооперативу! Встречались в магазине, не раз видел в черной "Волге", на заднем сиденье, а впереди, рядом с шофером, должно быть, ее отец - очень похожи. Нередко приезжали вдвоем с каким-то рыжим высоким парнем, он подхватывал ее на руки и уносил в дом. Муж? Любовник? Я не знал...
Ну, едем и едем, читаем - каждый свое. Приехали. Вышли из вагона, я галантно пропустил ее перед собой, она улыбнулась, мельком глянула, что за журнал у меня в руках, одобряюще кивнула и пошла - не очень торопясь, возможно, думая, что я нагоню и мы познакомимся. Она шла - упругая, сильная, гармоничная с головы до ног, как гимнастка, а я, застыв, провожал ее глазами, надеясь, что она вот-вот обернется, и тогда я кинулся бы вслед за ней. Но вдруг из вагона, возле которого я торчал столбом, вывалилось целое семейство каких-то южных людей, то ли с Кавказа, то ли из Средней Азии. Куча детей, кучи сумок, чемоданов, сетки с дынями - значит, все-таки Азия! Женщина хватает меня за руку и на цыганский манер умоляет помочь дотащить вещи до стоянки такси. Естественно, я соглашаюсь. Беру пару сумок, которые она сама мне впихнула, и вместе со всей оравой иду по направлению к стоянке. Девушка, шедшая впереди, наконец-то оглядывается, с понимающей улыбкой разводит руками, дескать, ничего не поделаешь, надо. И прощально машет мне рукой. Я стараюсь улыбнуться ей, пошире раскрыв рот. И тут происходит что-то странное: откуда ни возьмись, меня и женщину с детьми окружают милиционеры, приказывают остановиться. Женщина поднимает хай на непонятном языке, но милиционеры действуют хладнокровно: отсекают меня с двумя сумками от орущих благим матом детей, защелкивают на моих запястьях наручники и - по одному с каждой стороны - куда-то ведут. Я вытягиваю шею, пытаюсь разглядеть в идущей впереди толпе ту девушку, надеясь, что она снова обернется, увидит меня, схваченного милицией, и как-то поможет ведь мы соседи по дачному кооперативу, возможно, она даже знает меня и моих родителей! Увы, меня отводят в караульное помещение. Женщину с детьми уводят куда-то в другое место, куда - не знаю до сих пор!
В караулке меня пристегивают к стальному прутку решетки, за которой прямо на каменном полу спит или просто лежит какой-то человек - замызганная тюбетейка отвалилась в сторону. Лицо у человека черное, словно вымазано смолой. Пока я разглядываю человека в камере, у меня выворачивают карманы, внимательно разглядывают документы - пропуск, проездной, справки об уплате взносов за дачный кооператив, записную книжку, куда я заношу новые идеи. Потом распаковывают сумки и со дна извлекают какие-то пакетики, мешочки, трубочки, набитые неизвестным мне веществом. Старший лейтенант, белокурый амбал, не скрывая злорадства, торопливо заносит все в протокол, протягивает мне листы на картонной подкладке, чтобы я подписал. Я пытаюсь объяснить ситуацию: рассказываю все от начала до конца. "Будешь подписывать?" - спокойно спрашивает лейтенант. "Нет, - говорю, - не буду". Лейтенант делает знак стоящим у дверей двум дюжим милиционерам, те подходят, он цедит сквозь зубы: "Досочку ему, разика три..." Милиционеры отстегивают меня от решетки и отводят в пустую камеру с зарешеченным окном. Поднимают с полу доску, примерно сороковку, длиной как раз с меня, ставят доску вертикально к стене, а меня к доске - спиной. Снимают с каких-то крючков три обычных солдатских ремня и ловко пристегивают меня этими ремнями к доске, причем в трех местах: за шею, за талию (с захватом обеих рук) и за ноги. В камеру входит лейтенант с протоколом в руках. Он смотрит на меня и делает знак, дескать, начинайте. Милиционеры с двух сторон отталкивают доску от стены, и я, туго прихваченный к доске в трех местах, падаю лицом вниз на цементный пол. Едва успеваю повернуть голову чуть боком, спасая нос. Удар пришелся по виску, щеке, скуле - в голове треск, гул, адская боль, перед глазами яркие пятна, сверкающие искры, пласты черного и белого. Чувствую, меня поднимают на исходную позицию. С трудом различаю расплывчатую фигуру и что-то белое в руках. Голос лейтенанта пробивается до сознания сквозь гул и шум в ушах: "Ну как, подпишем?" Я всматриваюсь в него, стараясь понять смысл того, о чем он говорит. Он помахивает перед моим лицом протоколом. Ага, вспомнил! Пакетики и прочее. Я отрицательно мотаю головой, при этом чувствую, как из носа течет что-то теплое. Чувствую страшное неудобство оттого, что не могу вытереть под носом. Гадкое ощущение! Однако, что это?! Снова лечу лицом вниз на цементный пол! Плохо ориентируюсь, ощущаю удар, полный мрак, жуткая боль, кажется, я кричу, стону, уплываю куда-то, в ничто... Очнулся на полу, лицом вниз, голова словно залита свинцом, а может быть, ураном, он намного тяжелее. Боли, как таковой, не чувствую, - ни боли, ни страха, полное безразличие... Ни мыслей, ни чувств... Лежу и готов лежать так хоть целую вечность... Но меня поднимают, мне это неприятно, я ворчу на тех, кто это делает... Чувствую, что снова в вертикальном положении, но кто я, где, что со мной, почему я такой - мрак! И полное равнодушие... И вдруг чувствую, кто-то мягким и холодным вытирает мне лицо. О, господи, как это приятно, когда тебе вытирают лицо прохладным и влажным! Но я не вижу, кто это, не слышу голосов, вообще я все еще там, в той тьме, где было так уютно и хорошо - ни чувств, ни мыслей...
Из тумана постепенно появляется чье-то лицо, кажется, женское. Мама? Нет. У мамы седина, лицо крупнее, в морщинах, а это - тонкое, чистое, кто же это? Ага, меня отстегивают от доски. Значит, вспомнил про доску! Дальше уже проще... Надо мной склоняется девушка - та самая, соседка по даче! Какие у нее сильные добрые руки! Кто-то освобождает меня от этих жутких ремней, я разваливаюсь на доске. Меня поднимают и ведут куда-то. Ноги не слушаются, заплетаются, я то и дело валюсь вбок, пытаюсь рухнуть лицом вниз, но меня держат сильные надежные руки... Усаживают в машину, кажется, в черную "Волгу", голова откидывается на сиденье. Значит, я ошибся: девушка увидела, как меня сцапали милиционеры... Какая она молодец! И - какая, оказывается, красивая! Глаза закрывались сами собой - от усталости, и я вырубился...
Нет, это не начало нашего романа, увы, она была замужем, и, как мне казалось, прочно. Муж ее, Валентин, тоже работал у Папы. Детей у них не было, да это и понятно: работа на переднем крае оборонки, день и ночь на благо родины, отпуска урывками, правда, в самых изысканных санаториях: Сочи-Хоста, Пицунда, Коктебель, но вечная напряженка, не до детей! Лишь позднее я узнал, в чем было дело: Галя не захотела иметь ребенка от Валентина, сделала аборт, долго болела и, по заключению врачей, вряд ли сможет иметь ребенка в будущем. А почему не захотела именно от Валентина - разговор особый...
Они в те годы делали "великие" дела: готовили "живой материал" для Семипалатинского полигона, продолжали изыскания по теме "Защита", отбирали обезьян, собачек, мушек разных для космоса. Ну, и "человеческий фактор" тоже был им не чужд...
Я был благодарен Гале за спасение из милицейского плена - если бы не Галя и, конечно, ее Папа, мне с гарантией светило бы лет пятнадцать за соучастие в распространении наркотиков. Вот он, Господин Случай, который обернулся, с одной стороны, счастьем встречи с моей Галинкой, а с другой - моим переходом на работу к Папе, точнее, к Гале... Ладно, об этом потом, сейчас не время!..)
Сейчас самое время потолковать с доктором Герштейном, уж он-то наверняка знает, что там, в моей черепушке. Пока он возится возле Франца, успею добавить: перешел к Папе еще и из желания окунуться, так сказать, в самую гущу важных для Государства дел, покрутиться там, куда всем прочим смертным вход строго запрещен. Дурацкая романтика почти тридцатилетнего идиота, который всю свою предыдущую жизнь строил исходя из этих самых государственных интересов... Ну, все, Герштейн двинулся ко мне.