- Ты мне не даешь заниматься делами, - сказала Вера после того, как опоздала, послушала, дала и съела.

- Ты не права.

Но все равно она была права, потому что дон Жан ее сам полюбил и она сама дала ему себя любить. И она была жертва его любви. А ведь так и есть. Всегда тот, кто любит, выбирает себе жертву, хотя ему кажется, что он приносит себя в жертву своей любви. Но это не так.

Неужели до того, как Бог принес Христа в жертву, было хуже, чем сейчас, и люди тогда были хуже? А может, и не хуже? Разве язычники сами по себе были плохие люди, когда играли в хулиганские игры и рассказывали хулиганские истории, неужели уж такие плохие, что Бог принес Христа в жертву, чтобы искупить их грехи. Нет, христиане не лучше язычников, христиане нехорошие люди. Какие-то они совсем нехорошие. Просто язычники грешили и не замаливали грехи, грешили от чистого сердца, от всей души, а христиане грешат, а потом каются, и хорошо знают, что хорошо, а что плохо, и все делают плохо, зато каются хорошо. Значит, христиане отличаются от язычников только раскаянием? И значит, если сделаешь что-то плохо, а потом раскаешься, это будет хорошо? Но ведь это правда, что Христос независимо от того, любим мы его или нет, - все равно нас любит, а человек, если его не любишь, докучает своей любовью, а Христос - нет, а человек не докучает, только если его любишь.

Нет никакой определенности и никакой уверенности в завтрашнем дне. Но мысли о завтрашнем дне уже сегодняшние. Потому что о завтрашнем дне нужно думать уже сегодня. Так делают все люди. Они думают: куда мы пойдём завтра? Что мы будем есть завтра? А куда пошли сегодня и что ели сегодня - об этом они думали вчера. И "завтра" - это серьезное понятие, это трансцендентная категория, это жемчужина абсурда. С завтрашнего дня можно бросить и начать. И бросить все плохое и начать все хорошее. С завтрашнего дня можно жить по-новому. А сегодня еще можно жить по-старому. Хорошо, что люди умеют плавать, - и это очень хорошо, это большая радость, и не умеют летать, и в этом нет ничего хорошего, никакой радости. И Шелли не умел плавать и утонул, и Писарев утонул, и даже "Титаник" умел плавать, а все равно утонул.

Нет, Шелли тоже умел, а все равно утонул. Потому что чаще даже тонут те, кто умеет плавать, потому что гибнут не от того, что не умеют, а от того, что умеют. И сколько бы разбилось поэтов, и рабочих, и сердец, если бы они умели летать. Не так взлетел, или не так приземлился, или что-нибудь не так, сколько умерло бы прямо в полете, и они бы мертвые падали на землю точка как листья точка, и это бы уже была осень. И люди, когда им хорошо, хотят, чтобы им было еще лучше. Еще немного выпить, немного прогуляться. Не надо, чтобы было лучше, надо, чтобы было не хуже. Дон Жан был историк, и у него были труды. А вот странно, что люди, которые делают историю, - это все случайные люди, они бы никогда не стали историками, хотя история так и идет к ним, но ведь и историки никогда не стали бы теми, кто делает историю. Это совсем разные люди. И у него был один труд о неполноценности вождя. Что все вожди, которые делают какие-нибудь революции, все они неполноценные люди, они или калеки, или педерасты, или импотенты, чаще всего они заикаются или картавят, чешутся, страдают недержанием мочи, у них может быть страсть к фекалиям или фимоз. И примитивность всякой революции состоит в ее изобретательности, а изобретательность в примитивности. И редкое сочетания примитивности и изобретательности приводит к тому, что революция удается. А если она слишком примитивна, то может не удаться, и если слишком изобретательна, тоже может не удаться. А поскольку революция - всегда насилие, поскольку власть не дают, а берут, поскольку она делается во имя... от которых не остается даже имени, и поскольку ни в одной революции ничего хорошего нет, кроме плохого, и, оказывается, существуют еще такие животные, которые могут так укусить свою жертву, и даже не убить ее, а своим укусом просто заморозить, и она будет замороженная и слегка живая, и она будет живая, но слегка замороженная. И эти животные, когда захотят есть, съедят свою жертву, когда захотят, и им не надо будет рано вставать и на голодный желудок бежать и охотиться, они встанут, умоются и позавтракают, и когда эти животные - животные, они просто животные, а когда эти животные - люди, они просто скоты. А когда такие скоты стоят у власти, общество становится скотским. Потому что люди становятся укушенными, полуживыми, полузамороженными и их в любую минуту можно съесть.

А еще он собрал "Записки замечательных людей". И существует, оказывается, такая рыбная ловля, когда целый кортеж машин едет на рыбалку, и в этом есть какая-то странность. Ведь правда, сначала рыбу ловят, а потом ее едят? Так делают рыбаки. А этот кортеж машин останавливается в далеком поселке в конце пути, прямо на берегу моря, и останавливается прямо у одноэтажной школы. И в школе этой почему-то нет детей и там пустые классы. Зато во весь длинный школьный коридор стоит такой длинный-длинный стол. И как только люди вышли из машин - а стол уже накрыт. И есть даже уха, настоящая, а для настоящей ухи надо убить настоящую индюшку. И на столе так всего много и все так красиво и вкусно приготовлено. И больше всего жареного, но есть и тушеное, есть даже вареное. И есть нарезанное и целенькое. И кто любит целенькое, ест целенькое, а кто любит нарезанное, ест нарезанное. И очень много сортов. И все едят и шутят, а после того, как съели и пошутили, пошли спать в классы. И пришли какие-то невидимые люди и все убрали со столов. И после того, как гости рыбу съели, они пошли ее ловить. Но вот, что странно. Даже после того, как они ее поймали, они ее опять почему-то не стали есть. Потому что и ловили они ее не для того, чтобы съесть, а чтобы... как же это сказать? Как бы это получше сказать, как бы так сказать, чтобы было понятно, как бы так лучше выразиться, даже нет такого подходящего слова... ведь понятно, что если бы кто-то из них был богат и владел землей, и к нему приехали гости, и он их угощал, это понятно. Но школа эта была ничья, и земля ничья, и все, что было на столах, тоже было ничье, и не было ни хозяина, ни гостей, и даже машины не были их собственными, и шофер тоже не был их собственным, поэтому даже не знаешь, как сказать, какая-то одна странность да и только, чтобы все это было ничье и чтобы все это было, чтобы были какие-то невидимые люди и были видимые, и невидимые - пришли, накрыли и ушли; а видимые - пришли, съели и тоже ушли. И никто ничего не видел, и никто ничего не знает. И еще есть такие муравьи, и среди этих муравьев есть рабочие муравьи, рабочие и колхозники, и у них даже есть армия, у муравьев. Похоже, они живут тоже как люди. Как это весело! Но, похоже, люди тоже живут как муравьи, как это грустно.

И пасмурно, и к тому же дон Жан был не ангел. И у него в жизни были симпатии и антипатии, а у ангелов, наверное, нет антипатий, хочется верить, что нет, хочется верить, что ангелы есть. Но ведь есть же что-то такое, что люди подразумевают под ангелами, что-то такое, что сделано не из человека, а из чего-то еще. Из чего? И на востоке люди очень много чего-то жуют и много молятся, но они молятся потому, что жуют, или жуют потому, что молятся?

- Но ты в чистую молитву веришь?

- Верю.

- А веришь, что они жуют?

- Может, и жуют.

И она подумала, что она его не любит. Что вот он лежит рядом с ней, а она его не любит. Что совсем не любит. Нисколько. Даже чуть-чуть не любит. И ей стало так жалко, что она его не любит, потому что это был готовый человек, которого можно любить. И никогда уже не полюбит. И с этим все ясно. И что она и не любила его никогда. И тут она ясно вспомнила, как иногда она его любила. И тут она вспомнила, что любила его, только когда его не было, а когда он был - никогда. Значит, она просто по нему скучала, когда его не было. А когда он был - она скучала с ним. Какая-то бессмысленность. И она подумала, что она его не любит, потому что ей все с ним ясно. Но ведь и с теми людьми все ясно, и с теми, и с теми, и со всеми, со всеми людьми, со всеми до одного, совершенно абсолютно со всеми. Абсолютно совершенно все ясно. И ей показалось, что никогда абсолютно и совершенно никого она не сможет любить абсолютно и совершенно.