– Да, отец.

– Взлети же… Видишь, как это легко, простейшее удовольствие, но ни одному смертному оно недоступно, разве что во сне, таком же коротком, убогом и бессмысленном, как и вся его жизнь… Ты предпочитаешь крылья… Я бы счел это странным, вздумай я мыслить человеческими категориями… Но ты летаешь, и если тебе, сыну земной женщины, все еще нужны подтверждения твоей исключительности – они у тебя за спиной.

Тебе знакомы заповеди, по которым, в той или иной форме адаптированным согласно обычаям и верованиям бесчисленного множества людских племен, пытается жить большая часть человечества. Для чего они нужны, как ты считаешь? Не для того ли, чтобы совместить внутривидовую конкуренцию и инстинкт самосохранения и тем самым породить наигнуснейшего из природных ублюдков, имя которому – общество? Они воруют и убивают, травят плод и спиваются, обманывают… Сыновей, мужей, жен, сестер, друзей, начальников, богов, жрецов, себя… Все преступают, все разрушают, что сами воздвигли, но – живут. И каждый новый день, вот уже много тысяч лет подряд, дает им хлеб насущный. Видишь два кресла и столик на площади? Этого города давно уже нет, но я сохранил часть его. Зачем? Сам не знаю. Даже я не могу знать все, ибо, позиционируя себя всезнайкой, немедленно попаду в плен схоластическим парадоксам, а они суть – плоды моей же выдумки, что в свою очередь рождает парадокс того же типа, но который при этом пытается быть примененным извне… Не морщи лоб, можешь считать, что я шутил. Этот столик пуст, наполни же его яствами и питием.

– Я не умею.

– Сумей, ибо не умеют все, а могут избранные.

– Но…

– Исполняй.

О, именно так все и было: неудобные высокие кресла, круглый мраморный столик, невыносимо тяжкий взгляд отца. Денису сразу же вспомнилась раздраженная скука в голосе его собеседника, в этом высокомерном «исполняй». Домашние никогда не позволяли себе подобного тона по отношению к нему… Но он смолчал и послушно, как цуцик, попытался исполнить…

– Да уж… Ты слишком буквально воспринял речения о хлебе насущном. Нет, это было бы весьма монотонное пиршество. Здесь что, вода?

– Вода, – послушно повторил Денис.

– Налей мне.

Денис поспешил создать кубок, налил в него из кувшина и подал. Откуда в нем скопилось столько робости? Да перед кем бы то ни было, хотя бы и перед Ним?… Но боялся ведь, и сейчас боится, вспоминая сон, который не совсем и сон, надо полагать… Да, Маше вовсе не обязательно знать все подробности…

– Хлеб съедобен, вода свежа и прохладна. Впредь знай, что для посуды я предпочитаю камень и дерево, золото слишком уж смердит человечиной…

– Диня, а нам ты сможешь сделать каменные кубки взамен золотых? Или деревянные? Мне бы очень хотелось посмотреть и попробовать?

– Считай, что уже. Но не отвлекай, а то пшик – и забуду весь сон…

– Так уж случилось, что в химически невинном ауруме, металле обыкновенном, а теперь уже и в символическом почти, как бы сконцентрировались все чаяния и пороки людские. Я ли один тому причиной? Может быть. А может быть, и нет. Что? Мне – да, мне ведома истина, но тебе вполне достаточно знать не ее, а мои повеления и те частицы истины, которые мне будет угодно отдать тебе… Так уж случилось, что человецы выстроили из себя, сумели, весьма замысловатую конструкцию, скрепленную златом, булатом и кровью, или, если проще, алчностью, похотью и войнами с себе подобными. Так уж случилось, что человечек стал мне ненавистной, но почти единственной игрушкой, с которой легче коротать бесконечность. Умрет человек – родится скука. Придется все выдумывать заново…

Вот эту часть сна Денис запомнил весьма смутно и часть сказанного как бы реконструировал собственным сознанием, без особой уверенности в том, что правильно воспроизводит… И это он удержал в себе, не стал пересказывать вслух.

– Происходящее с человеком не нравится мне, и ты призван быть моею десницей. Готов ли ты следовать путями, указанными тебе?

– Конечно… Да, отец.

– Ты свободен в выборе их, но цель неизменна. Ты можешь подчинить себе все золото мира, можешь раздувать и гасить войны, способствовать так называемому прогрессу и тормозить его… Все тебе доступно и все под силу: власть, наркотики, кровь, культура, богатство, любовь, любая иная чушь – все, чем красна человеческая жизнь. Но ты должен сорвать и растереть в прах все фиговые листки, которыми обвесился двуполый мой человечек, уничтожить коросту, которая растет слой за слоем, из века в век становится все толще… Ты видел сущность человеческую, ты пил ее, похожую на синее пламя, набирая силу. Закупоренная этой коростой, она все равно скапливается и, рано или поздно, находит дорогу вовне. Следует вернуть человеческой сущности ее первозданность. Сорви покровы, сдери коросту, без жалости и не брезгуя гноем и кровью. Пусть синее пламя живет среди людей, как воздух, которым они дышат, как вездесущая вкрадчивая алчность, как похоть, которой они неутолимо томятся, как жажда чужой смерти и чужого горя, которой они тайно исполнены, но стесняются порой. Сегодня из них свободен лишь воздух для дыхания – завтра ты освободишь от оков остальное.

И тогда наступит царство справедливости, и это меня развлечет.

– Ты сотворил воду и пищу, а дальше? Что вы дальше делали?

– Потом отец как бы показал… типа раздвинул горизонт и объяснил, что весь мир может мне принадлежать, если я захочу, но я сам должен денно и нощно пахать в этом направлении, а не груши околачивать. И начать, причем немедленно, с персонального уничтожения тех, кто пытается мне мешать, завершить начатое на Елагином острове.

– Интересно. А я вот отца совсем смутно помню, он очень рано умер. А почему ты плакал во сне? Тебе мама тоже снилась? Ой, извини, что спросила…

– Все нормально. Сейчас… – Денис стиснул виски руками, словно это могло помочь… Рядом, рядом, рядом… – и ускользает…

– Ни фига!… Смутно очень припоминаю, что плакал, да, что-то с мамой связано – и никак. Вот гадство! Может, потом вспомню… Маш, я тоже в душ, погляди, аж взмок от воспоминаний… Угу, только мне одну ложку и с молоком, а то горько… Ах, да! Вот тебе кубки, чистый сапфир, не надорвись. А мне лучше вот в эту деревянную налей…