Я развернул лист номер восемь.
- Госпожа Стана написала двадцать три года.
- Ах, бесстыдница! - всплеснула руками госпожа Мица. - Да ей тридцать пять и никак не меньше. Она никогда не была молодой. Вы можете спокойно исправить. Исправьте, ответственность я беру на себя!
В лист номер семнадцать были записаны муж, жена и еще какое-то лицо.
Опять объяснения. Разумеется, как и везде, мужа я не застал дома, а объясняться с женщинами - настоящая пытка.
- Кем вам приходится, сударыня, этот господин?
- Никем, так просто, приятель!
- Что он, квартирант?
- Нет.
- Родственник?
- Нет.
- Так кто же?
- Знакомый.
- А живет у вас?
- Он большой друг моего мужа. Он сосватал нас, вот мы и держим его у себя из благодарности.
- Сколько лет вашему мужу?
- Пятьдесят.
- А сколько лет вашему другу?
- Двадцать восемь.
- Понятно. Тогда в графу "занятие" следует записать - друг дома.
Но больше всего хлопот задала мне одна особа, некая Нанчика Црвенчанинова. Я обнаружил ее сразу в трех листах. В листе номер три, в листе номер четырнадцать и в листе номер двадцать один.
Разумеется, не могло быть трех женщин с одной и той же фамилией и возрастом.
Пришел я в дом номер три. Слава богу, застал здесь хозяина.
- Скажите, пожалуйста, сударь, живет ли у вас некая Нанчика Црвенчанинова?
- Да, - сердито оборвал меня господин угрюмого вида, - было бы лучше, если бы не жила.
- Это и для меня было бы лучше, я боюсь она мне запутает перепись.
- Да она только и живет для того, чтобы всем все путать.
- Объясните, пожалуйста?
- Да и так все ясно, - отвечает господин, - она моя теща, тещей приходится и тому, из листа номер четырнадцать, и тому, из листа двадцать один.
- Ясно, а где она проживает?
- У всех трех.
- Хорошо, у кого в доме она случайно оказалась в момент переписи?
- Это трудно сказать, ведь она одновременно находится во всех трех домах.
- Так, но когда вы заполняли лист?
- Она была у меня. Когда заполнял свояк, была у свояка, когда же заполнял другой свояк, была у него.
- Тогда я не знаю, что делать с этой бабой!
- Что хотите, сударь. Мы, зятья, сами не знаем, что с ней делать, семь лет задаем себе этот вопрос.
Лист номер двадцать один был ужасно измят и испачкан. Такой стыдно было нести в комиссию.
Прихожу в дом и вижу женщину с мокрым полотенцем на голове.
- Сударыня, ваш муж неверно заполнил лист и страшно его запачкал.
- Не произносите при мне его имени!
- Простите, но почему?
- Вчера вечером он пришел как свинья пьяный, накричал на меня и отколотил. Да вы загляните в лист, посмотрите, куда он записал меня.
Просматриваю лист и вижу, что она там вообще не записана.
- Да он совсем вас не записал!
- Нет, нет, посмотрите на обороте. Он назло туда меня поместил.
Переворачиваю лист и действительно вижу, что в графе домашних животных, в пункте номер девять, где значились свиньи, написано: "моя жена Мария".
Пришлось переписать и этот лист.
ОБСТРУКЦИЯ
Прочитав заглавие, женщины наверняка скажут: "Этот человек никак не может оставить нас в покое!"
И хотя под таким заголовком действительно можно было бы написать о женщинах, я не намерен о них даже словом обмолвиться.
Сегодня я думаю описать обструкцию, парламентскую обструкцию.
Вам, конечно, известно, что на белом свете не только наша страна имеет конституцию и парламент. Есть это и во всех других передовых странах, например, в России, Черногории, Абиссинии, Иране и т. д.
Итак, в Иране есть конституция, есть шах, есть правительство, есть парламент, а в парламенте, разумеется, есть буфет. Впрочем, в этом нет ничего специфически иранского: в парламенте каждого конституционного государства обязательно должен быть буфет, и в каждом конституционном государстве во время заседании и длинных речей народные депутаты забегают туда чего-нибудь хлебнуть.
И вот не так давно в повестку дня иранского парламента был включен законопроект о палочных наказаниях. Внося такое предложение, правительство пожелало узаконить этот вопрос и требовало, чтобы для сторонников правительства, какова бы ни была их вина, число ударов палкой по пяткам не превышало двадцати пяти и после экзекуции их пятки смазывались бы жиром. Для оппозиционеров же допускалось пятьдесят ударов без последующего смазывания пяток.
Само собой разумеется, все оппозиционные партии, несмотря на межпартийные разногласия, единодушно устроили обструкцию, выступая с бесконечными речами, так как у них не было легальных возможностей предотвратить намерение правительства. Запросы и длинные речи продолжались почти пятнадцать дней, пока наконец иранский шах не призвал к себе правительство и не выразил ему свое желание сделать какую-нибудь уступку оппозиции.
Правительство стало совещаться. Министр юстиции Насреддин считал, что можно уменьшить число палочных ударов для оппозиционеров до сорока.
- Мы тем самым показали бы нашу готовность пойти навстречу пожеланиям оппозиции, - добавил министр юстиции Насреддин и, довольный, что сказал столь красивую фразу, погладил себе бороду.
- Это не годится, - возразил Музафареддин, министр просвещения, - я бы не делал таких уступок, хватит с них, если мы согласимся смазывать им пятки жиром после экзекуции. На это мы можем пойти, чтобы никто потом не говорил, будто мы отстали от современности.
Это предложение поддержал премьер-министр, к нему присоединились и остальные. Так было решено сделать уступку оппозиции и внести соответствующее изменение в законопроект.
Оба оппозиционных крыла, из которых одно, крайне левое, было совсем против палок, а другое, оппортунистическое, в принципе соглашаясь с палками, требовало одинакового количества ударов как для сторонников правительства, так и для оппозиции, продолжили обструкцию и с еще большим жаром стали оспаривать закон, произнося речи одна другой длиннее. Шах был обеспокоен, встревожилось правительство и его сторонники, заволновалось парламентское большинство, потеряли душевное равновесие чиновники, и только один-единственный человек во всем Иране беззаботно и довольно посмеивался. Это был владелец парламентского буфета. Он радостно потирал руки и про себя думал: