Не завтра ждать, а жить сейчас...
(Видимо, случай хронический: всю жизнь - один больной вопрос). Той ночью я чувствовала себя, как Татьяна, пишущая письмо Онегину: озноб и жар, и вдохновенье. Сравниться с этим могла только другая, совсем давняя ночь, когда я, девятилетняя, сочиняла поэму "Двойка":
Все вышли из класса и мчатся домой,
А я не иду. Что случилось со мной?
Стою одиноко у парты своей,
Не рад я и сам отметке моей.
(Мой лирический герой почему-то мужского рода.)
Вчера я гулял и не сделал урок,
Сегодня с коньками ходил на каток,
А щас (так в оригинале) в моем табеле двойка стоит,
С графы на меня так сердито глядит...
То была жизнь: "Глазами тучи я следил, руками молнии ловил".
В начале 60-х на книжных прилавках лежало множество стихотворных сборников, в периодике регулярно печатались стихи. Моим любимым занятием было таскаться по Москве (Петровка, Сретенка, Кузнецкий) и заходить в книжные магазины. Однажды забрела на Рождественский бульвар и, присев на скамеечку, стала листать "Юность": стихи, стихи, знакомые имена, незнакомые имена. И вдруг, не знаю почему, достала из сумки тетрадь с планами школьных занятий (я преподавала английский в спецшколе) и, найдя свободное место, написала несколько строк. Потом зачеркнула, написала другие, зачеркнула, вернула прежние и в результате получились стихи о том, что надо почаще смотреть на небо. Этот совет я давала самой себе, рифмуя "небо" и "мне бы". Остальное забыла. Началась НОВАЯ ЭРА. Первый самодельный сборник, переплетенный в желтые обои, помечен 64-м годом. Теперь жизнь представляла собой некий пунктир: пробел, стихи, опять пробел. Когда писала, жила. Остальное время мучилась. Но мучилась активно, пытаясь управлять творческим (выражаясь высоким слогом) процессом: воевала с бытом и службой за свободные часы, в которые, обложившись журналами и книгами, ждала вдохновенья. Но прогулки по лесу оказались плодотворнее сидения дома: ритм шагов помогал думать. Летом я надевала темные очки и чувствовала себя невидимкой - так легче было сосредоточиться. В общем, изобретала много разных приемов и уловок, чтоб написать несколько робких строк, которых от меня никто не ждал и которые стали смыслом существования.
Когда родился старший сын, в мою жизнь вошла природа. В конце 60-х мы жили недалеко от платформы Яуза, и я выгуливала сына в лесопарке за платформой. На лето уезжали в поселок Востряково. Там я вставала рано-рано и, проходя через сад, задевала свисающую с дерева крупную вишню, которая сама просилась в рот, хоть была и не наша, а соседская. Под ногами лежали упавшие за ночь яблоки. Я прибегала к озеру, где в столь ранний час не было ни души, и входила в воду, нарушая ее покой и целостность. "Я вхожу в это озеро, воды колыша,/ И колышется в озере старая крыша,/ И колышется дым, что над крышей струится,/ И колышатся в памяти взоры и лица..." Накупив определителей и открыток, я пыталась узнать, как зовутся птицы и растения. "Какое странное желанье/ Цветка любого знать названье,/ Знать имя птицы, что поет,/ Как будто бы такое знанье/ Постичь поможет мирозданье/ И назначение твое..." Именно тогда появилось ЧУВСТВО ПУТИ, ДВИЖЕНИЯ, мощного воздушного потока, властно влекущего куда-то, появилась вера, что "существует час,/ В который то должно свершиться,/ Что превращает в лики лица/ И над судьбой подъемлет нас".
Внутри постоянно звучало Гетевское: "dahin, dahin" ("туда, туда"), ставшее эпиграфом к одному из написанных тогда стихотворений: "Туда, за той цветущей веткой,/ За тем кустом, за серой сеткой/ Того дождя, за той листвой/ Неповторимый праздник твой..." Листая стихи 70-х, обнаруживаю, что помню, когда, где и даже при какой погоде и в какое время суток они возникали. Существовала незримая, живая связь между мной и тем, что меня окружало. Все казалось неслучайным, исполненным смысла: встречи с людьми и книги, которые в нужное время сами плыли мне в руки. (Об этом писала отдельно.) Ни одно явление и событие не было равно самому себе, а принадлежало некоему контексту, в котором роль каждого велика и загадочна. У англичан есть пословица: "Every cloud has a silver lining". Это можно перевести просто: нет худа без добра. Но буквальный смысл гораздо интересней: "У каждой тучи серебряная подкладка". Туч было много, но серебряная подкладка светила всегда. Не знаю, имеет ли смысл говорить здесь о вещах внешних, но кто способен провести четкую границу между внешним и внутренним. Конец 70-х в отличие от 60-х, был глухим и темным, когда все живое изгонялось и пресекалось, когда нечего было и думать пробиться к читателю в неусеченном, непокалеченном виде. Писателю, поэту было все же лучше, чем музыканту, артисту, художнику. Его орудия труда - просты и компактны. Написал, прочел друзьям и убрал до лучших времен. А "лучшие" времена не заставили себя ждать: наступили 80-е и к нам пожаловали с обыском. Вот когда мои папки были развязаны и стихи, включая черновики, перерыты и изучены. Помню, как один гебист толкнул локтем другого и сунул ему под нос какое-то стихотворение. Тот прочел и, хмыкнув, отложил в груду крамолы, которую потом унес с собой. Гордись, поэт, и радуйся, что живешь в России. Правда, сейчас времена изменились: на ТАКОЕ внимание рассчитывать, надеюсь, не приходится. Да и на другое пока тоже.
70-е, 80-е - время потерь и потерь: навсегда покидали страну друзья, навсегда покидали землю близкие. Глухие годы становились еще глуше. Страна постепенно превращалась в зону вечной мерзлоты. Но стихи писались, ПУТЬ продолжался.
И если этот путь продлится,
Неутоленный утолится.
Но птиц осенний перелет
И озеро сковавший лед
Сулят - не будет утоленья,
А будет лишь преодоленье
Печальных верст, печальных миль...
Осиль же их, осиль, осиль.
Вера в скрытый смысл происходящего давала силы даже тогда, когда не на что было опереться. А знание, что любая опора неустойчива, пришло еще в детстве, когда, к ужасу своему, поняла, что мои близкие - не всемогущи: маму можно уволить с работы, где она столько лет дневала и ночевала, дедушкин еврейский акцент может передразнить, потешая приятелей, мальчишка во дворе, и над бабушкой можно смеяться. Помню, как послевоенным летом в Расторгуеве, куда выехал детский сад, где бабушка работала зав. педом, а я ходила в старшую группу, мы обедали на открытой террасе, когда вдруг раздался громкий смех воспитательницы. Подняв голову, я увидела бегущую мимо бабушку. Она страшно кричала и махала руками, пытаясь спастись от пчел, роившихся в ее пышных волосах и жалящих в глаза и губы. Глядя на хохочущую воспитательницу, засмеялись и ребята, а я не знала, куда деваться от стыда и обиды. С годами жизнь все усердней убеждала в хлипкости любой опоры, а мириться с этим становилось все трудней. Особенно, когда появились дети. "Просто быть травой, межой,/ Снега белого щепотью,/ Трудно быть живою плотью/ С уязвимою душой..." Но таинственная диктовка не прекращалась.
Лететь, без устали скользить
По золотому коридору.
И путеводна в эту пору
Осенней паутины нить,
И путеводен луч скупой,
И путеводен лист летучий,
И так живется, будто случай
Уже не властен над судьбой...
Смешно вспоминать, что "Лететь, без устали скользить" я писала, когда была на девятом месяце и тяжело ступала по дорожке осеннего леса. В "Самопознании" Бердяев часто говорит о "гнетущей власти обыденности", от которой его всегда спасала творческая мысль. А для меня повседневность нечто другое.
Обыденность - рай и подарок, и чудо:
Шумела вода и гремела посуда,
Вели разговор, шелестели газетой...
Творился уклад до сих пор невоспетый.
Уклад, бытие и соборное действо,
Рутина отнюдь не святого семейства.
Возможно ль такое: все целы и в сборе,
И в полном покое житейское море.
Подробности земной жизни притягательны и завораживают потому, что всегда освещены для меня светом вечности. Мимолетные и непрочные - они строки, слоги, буквы бесконечного письма или незавершенного стихотворения. И только с таким чувством я могу жить и писать стихи. Любое творчество есть выход за рамки. Ощущение разомкнутости бытия - необходимое для него условие.