В тот раз Андреас готов был ударить жену, уже и руку занес, но сумел овладеть собой. У третьего секретаря не сдержался.'Если бы не от всего сердца работал, не вспылил бы в его кабинете. Душа Андреаса не выдерживала, когда он ощущал в разговоре с вышестоящими работниками начальственный тон, слышал покрикивания и угрозы. Чем выше пост человек занимает, тем большим кругозором и более глубокими знаниями марксиста он должен обладать. Любая дисциплина должна опираться на сознательность и убеждение, а не на команду "запрещаю - приказываю-". На уездной партийной конференции Андреас критиковал посланного из Таллина уполномоченного, который пытался угрозами заставить крестьян подписаться на заем. "Уполномоченные приезжают и уезжают, - говорил Андреас на конференции, - а мы, местные коммунисты, должны работать дальше, должны привлекать на свою сторону крестьян. Угрозы отталкивают людей, устрашение - это вода на мельницу бандитов, которые запугивают людей: подождите, мол, рано или поздно всех вас сошлют в Сибирь". Третий секретарь был в глазах Андреаса именно подобным уполномоченным. Андреас прекрасно сознавал, что за каждым шагом парторга следят, он боролся с собой, но вдовушка с почты неудержимо влекла к себе. Порой парторга и впрямь видели на зорьке в деревне. Не будь он в другом тверд, не наведи порядка на коннопрокатном пункте, заведующий которым привык брать за лошадей взятки, и на маслобойне, где произвольно определяли процент жирности молока, если бы он не требовал справедливости при установлении норм хлебо- и лесозаготовок, то его песенка в Руйквере скоро была бы спета. Может, больше всего авторитет Андреаса поднялся после того, как он обуздал бандитов. Вместе с уполномоченными милиции организовали вооруженный отряд, прочесали как следует леса, пока не захватили спящими в бункере четырех пьяных лесо-виков, которые, как выяснилось на следствии, ограбили магазин в Тээристи и убили в совхозе кассиршу, мать пятерых детей. После того как был схвачен Мызаский Сассь, в лесных деревнях вздохнули с облегчением. Сын владельца Руйквереской мызы, Мызаский Сассь, дезертировал в начале войны из Ягалаского лагеря, при немцах руководил в полицейском батальоне карательными операциями, два года он люто терроризировал округу, о его делах ходили всякие ужасные слухи. Андреас упрямо сносил упреки укома и не торопился с инициативной группой по созданию колхозов. Тем, кто обвинял его, он советовал вчитаться в статьи Сталина "Головокружение от успехов" и "Ответ товарищам колхозникам", в которых звучало предостережение от администратианого давления и подчеркивалось, что при организации колхозов нельзя нарушать ленинский принцип добровольности. Третий секретарь укома нашел подходящий момент, чтобы свести счеты с Андреасом. Он назвал Яллака демагогом, который не понял диалектики в произведениях Сталина. Если бы первый секретарь укома, бывший полковой парторг, не защитил его, то Андреаса сняли бы с работы. В марте сорок девятого Андреас сумел уберечь Пыллумяэского Яску от высылки. В следующем году - тогда Андреас уже учился в Таллине, в партийной школе, - его на партийном уездном активе за глаза обвинили в пособничестве кулакам, и Андреасу пришлось давать объяснения на общем собрании партшколы. Обвинял Андреаса третий секретарь укома, который четыре года спустя сам получил партийное взыскание и был отстранен от партийной работы. Ни одну свою последующую работу Андреас не вспоминал с такой теплотой, как в Руйквере. И в других местах на железной дороге, на автобазе, в райкоме и горкоме - он не относился к своему делу с прохладцей, а подходил всегда, как писали в служебных характеристиках, с чувством полной ответственности. И все же никакая другая работа не оставила в его душе такого следа, как работа волостного парторга. Это он понял' теперь, по прошествии времени, находясь в больнице с инфарктом. Где бы он ни работал, никогда не поглядывал на часы, не дожидался с нетерпением конца рабочего дня, не увиливал от дополнительных поручений. Поэтому его обычно и посылали на поздние собрания, на воскресные мероприятия, всевозможные поручения сыпались на него кучей. Если бы он чувствовал себя усталым и выжатым, тогда бы он, возможно, думал больше об отдыхе. Но пока у него хватало энергии и желания действовать. Не образумили Андреаса и головные боли. Как только приступы стали реже, он начал искать новые поручения. И был счастлив, что может опять читать лекции, руководить семинаром, готовиться поздними вечерами к выступлениям. Андреасу вспомнился один из его бывших начальников, секретарь райкома, который сказал своему помощнику, что будет просматривать бумаги, просил не соединять ни с кем по телефону, отсылать всех, кто шел к нему на прием, а сам закрылся на ключ у.себя в кабинете и лег на диван. Сейчас, здесь, на больничной койке, Андреас впервые понял этого шестидесятидвухлетнего человека, у которого уже был тогда за плечами инфаркт. Секретарь тот был толковым коммунистом, людей видел насквозь и пустой говорильни не выносил, решительно отвергал глупости, Но быть инициатором новых мыслей и начинаний уже не мог. Видимо, понял, что вышел в тираж, во всяком случае однажды он пошел в Центральный Комитет и потребовал, чтобы его отпустили на пенсию. На свое место порекомендовал третьего секретаря, а на место третьего секретаря - Ан-дреаса Яллака. Тогда-то и пошел слух, что Андреас будет секретарем райкома, но слух оказался преждевременным.

"Может быть, я тоже вышел в тираж?" - спросил себя перед обедом Андреас. Так спрашивал он себя и тогда, когда его одолевали головные боли. И, так же как тогда, Андреас и теперь ответил себе, что рано еще сбрасывать себя со счетов. Вообще когда человек чересчур занят собой, это не с добра. Когда человек взвешивает свои шаги, ставит на первое место себя или хотя бы свое здоровье, тогда он банкрот. Тогда он уже не в состоянии сделать ничего значительного.

"А что я успел сделать значительного?"

Даже сына не смог воспитать. Сразу после того, как сын вместе с другими был привлечен к судебной ответственности за взлом киоска, Андреас попросил, чтобы его освободили от работы. Человек, который не сумел воспитать собственного сына, не годится для партийной работы. Он не пытался свалить вину за плохое воспитание сына на жену, он ни в чем не оправдывал себя. Просьба его не была удовлетворена, правда, он получил партийное взыскание, заявление же об освобождении от работы его попросили взять обратно. "Должен был настоять на своем", - думал теперь Андреас.

Обед отвлек Андреаса Яллака от мыслей о себе.

После обеда, к счастью, пришел сон.

Эдуард Тынупярт завидовал сну Андреаса Яллака, Время от времени он поглядывал на спящего соседа. Когда Андреас бодрствовал, Эдуард не проявлял к нему ни малейшего интереса. Во всяком случае, разговора так спроста не заводил, когда Андреас обращался к нему, отвечал двумя-тремя словами, большей частью молчал и пялился в потолок. Андреасу это даже показалось странным: давно ли Эдуард, казалось, раскрывал ему душу. Андреас думал, что Тынупярт теперь жалеет о своем откровении с ним или ему просто неловко: вывернул наизнанку душу. Андреас не знал, что стоило ему закрыть глаза, как Эдуард уже не мог оторвать от него взгляда. Спал Эдуард меньше Андреаса, он мучился бессонницей, хотя ему давали таблетки, поили микстурой и снова начали колоть.

Палатному врачу течение болезни Тынупярта не нравилось. По мнению Рэнтселя, он должен был поправляться быстрее. Тынупярта по требованию Рэнтселя внимательно осмотрел невропатолог, который ничего особенного не обнаружил. Даже обиделся, уходя, бубнил под нос себе, что когда терапевты попадают впросак, то невропатолог должен быть богом. Так он бурчал в коридоре, а не в палате и не в докторской, он берег свей нервы. Эдуард Тынупярт ничего не знал о беспокойстве врачей, чувствовал лишь, что здоровье его становилось все хуже. Особенно противны были ночные бессонные часы, когда в голову лезли всякие мысли, шли воспоминания, не приносившие радости. Ворочаясь без сна в постели, он упрекал себя за то, что так разоткровенничался с Андреасом. Или воля его совсем уже ослабела, что он не может придержать язык, хочется пожалеть себя? Зачем было признаваться Андреасу в том, что лопнула заводная пружина? При воспоминании об этом Эдуард Тынупярт застонал. К счастью, была ночь, все спали. Андреас дышал ровно, транзисторщик храпел, кто-то бормотал во сне. "Баба слезливая! ругал себя Тынупярт. - Прошлое идет вместе с нами, гири висят на ногах". Неврастеник. Андреас думает теперь, что он, Эдуард, сожалеет, осуждает себя. Надо было попасть им в одну палату, мало того, койки рядом! Он должен был презирать Андреаса, презирать и ненавидеть, и все же Андреас временами казался ему чертовски своим парнем. Даже в тот раз, когда он не придерживал свой язык. Им обоим не повезло, ни Атсу, ни ему. Не вышло из Атса художника, хотя господин Бирн-баум еще в начальной школе наделял его лавровым венком. В художественное заведение он и не поступал. Вместо этого полез куда-то к черту на кулички волостным парторгом. Карьерист не сделал бы такого, Андреас кто угодно, только не карьерист. Доволен ли собой Атс? За богатством и славой не гонялся, такой, как Андреас, не ноет, что нельзя купить свободно машину, что в магазинах мало импортных вещей, он довольствуется ботинками с фабрики "Коммунар" и костюмами фирмы "Балтика". Не пошел дальше своего отца, хотя и кончил университет. Не сумел использовать даже свой партийный билет. Не против шерсти ли ему без конца выполнять чужие приказы? Но кто не выполняет приказы? Их сегодня выполняют даже директора и министры. Семей- ная жизнь пошла у него кувырком, живет один, как волк, от сына никакой радости. На дочь, кажется, не надышится, дочка привязана к нему. Может, обманулся Атс, обманулся в себе, обманулся в той звезде, за которой шел? Нет, таким он не выглядит, в своей правоте так же тверд, как и четверть века назад. Что-то у него все же, должно быть, есть, отчего сжимаются сосуды так, что мертвеет сердце. Но человек изнашивается и сам по себе, особенно если ни на ком не ездит, а сам старается изо всей силы тащить воз.