- Это же мой! - восклицал он. - Мой машина! А где вся она есть?

Механик, правду сказать, избрал странный путь, потерял в весе, вдруг скинул добрую половину тела, из всяких плотских выпуклостей как из старой ненадобной кожи выполз закруглившимся сверточком, юрким жгутиком и, соскользнув со стены, шмыг, шмыг между ног к двери ужом. Оператор на нем поскользнулся и опрокинулся на спину, Никита на шкодливого выползня твердо наступил ногой. Взвыл куцый драконишко от увесистости победоносной правды московской. Знай наших!

Пойманный бился, как муха в кулаке, конвульсии по нему волнами пробегали, пока его насильно внедряли назад в человеческий облик, чтобы мог держать ответ за дела рук своих. Вдруг его подхватил сам Томаса Вулфа, мастер иноземной словесности. Конечно, понял вопросы мэтра прохиндей, не очень уж и хитрые. Хлюпая разбитым до крови о пол и стены носом, он жестами разъяснил заморянину, что его машина разобрана на детали, весьма необходимые в новом народно-капиталистическом хозяйстве Нижнего.

- А "кейс"? - допытывался Томас Вулф. - Там быть "кейс"? Где он?

Ага, догадался Никита, это он про зеленую папку.

- Вытряхнули... Кое-что взяли себе, а что-то там...

Замасленный кивнул на кучу хлама в углу. Томас Вулф устремился к ней, а за парня взялся Никита:

- Надо думать, и эта машина, с которой ты тут возился, угнана?

- А это вы прямо сходу в самую точку попали. Не в бровь, а в глаз. Как в воду смотрели, - настойчиво сознавался механик, выпячивал свои провинности.

- Сам угонял?

- На разборке я... Исключительно по этой части.

- На остальных показания дашь?

- Все как есть скажу, - торопился механик и показывал на Чудакова, - а про него в первую очередь, потому как он организатор, заводчик всего дела и должен идти за паровоза.

Допрашивал Никита утратившего своенравие пачкуна, а сам зорко послеживал закосившимся набок глазом за американцем.

Аня закрывала лицо руками, осваивая умом и сердцем всю меру преступности своего дяди.

А Томас Вулф ликовал. В его руках была зеленая папка, и он викториально потрясал ею. Присев на корточки, американец раскрыл ее, и в тот же миг не что иное как эвристический элемент ярко выразился в поведении русских, все они, столпившись вокруг писателя, смотрели во все глаза, излучали неутолимую любознательность на один-единственный листок бумаги, лежавший внутри папки. Никита передал в ведение оператора плененного ими механика, чтобы свободно действовать в эту ответственную минуту. Оператор бил механика, мстя за то, что свержен был им с ног, а тот молча сносил, тоже заинтригованный содержимым папки. Чудаков шевелил губами, читая. Посередине листка по-русски, но буквами нерусскими было четко и крупно выведено: "Домой возврата нет". Сиял американец, причмокивал губами как младенец.

- И только-то? - удивлялась Аня.

Шевелил Чудаков губами, начиная читать заново. Вникал, а первым вник механик, тяжко вздохнул, осознав горькую правду прочитанного. Хорошо пишет америкашка, прочно слова ставит и краткой мыслью за живое задевает. Того же мнения придерживался и Никита, дивясь сложности и хитроумию шифра. К такому сразу ключ не подберешь.

Без всякого надлома и истерики, напротив, с какой-то женской игрушечной податливостью стены гаража расступились, вдруг исчезли вовсе, и в образовавшуюся темную пустоту шагнул освещенный Бог весть откуда льющимся неярким, словно плесенью источаемым зеленоватым светом Сенчуров, а рядом с ним шалуном бескостно приплясывал, ломал тонкими ножками цифры, а заумью общих движений переливчатого тела складывал их в нехорошее число коренастый лохматый господин.

- Что это за мир неведомых форм и неназванных явлений? - восклицал Сенчуров с болезненной робостью и обидой, вполне объяснимой: мыслил себя небожителем, а налетел ветер и опешившего его повлек как пух одуванчика. Почему меня здесь разбирает тоска, которой я не могу подобрать точного имени?

Лохматый - из всей своей игривой завихренности он попыхивал смехом, комическими фокусами, карнавальным искривлением всего того, что его спутник, а может быть и пленник, все еще думал делать прямо и последовательно, - забежал вперед, с блудливой улыбкой потрясая у носа Сенчурова пачкой бумагами. Сенчуров свысока, барственно, на мгновение забыв, что перед ним не лакей, спросил:

- Что там у тебя?

Лохматый покатился:

- Хо, хо!

Сникал Сенчуров, обижался и причину обиды искал не в себе, озирался по сторонам, отыскивая виновных, а может, и того, кто объяснил бы ему происходящее с ним лучше лохматого.

- А обрати внимание на эти, так сказать, прокламации, - заливался тот. - Ты расчеты строил, но вот бумаги... с подписями и печатями, все как полагается, убедился?.. да только там, где ты предполагал увидеть свое имя, пропечатанное золотыми буквами, значится нечто совсем иное. А ты - побоку. Провалился твой план, и не оправдались твои надежды. И выходишь ты не избранником, а шутом.

Словно и не слушал его потрясенный Сенчуров, словно не видел превращения бумаг в его мохнатеньких лапках в сияющее, но не сжигающее пламя.

- Моя душа привыкла, пусть и не полюбив, к человеческим строениям и обыкновениям, - изъяснялся он с кем-то поверх головы мельтешащего поводыря, - а что делаем и куда идем мы в городе, которого я не узнаю? Что мне думать об этом неузнаваемом крае и как воспринимать эту таинственную местность? - безнадежно спрашивал обескураженный, глядя перед собой невидящими глазами.

Он быстро прошел, облекаемый неотступным лохматым, там, где еще недавно стояла наполовину разобранная машина, и пронес ослепший взгляд мимо сбившихся в кучку свидетелей его горестного недоумения. Лохматый говорил:

- Слишком далеко зашло у вас дело, раздулись непомерно парадоксы фантазии, и рискованно распространилось заигрывание с тем, чего как раз не следовало бы трогать. Ах друг мой зарапортовавшийся, пеняй исключительно на себя одного! Теперь кое-кто не смотрит уже, что дело свое ты со товарищи начинал с маленького и забавного вымысла, а кончить должен был, скорее всего, ничем, мыльным пузырем. Кое-кто, ни тебе, ни твоим приспешникам не чета, заинтересовался, очень заинтересовался, и уже оставить без последствий неожиданно и необычайно разросшееся предприятие никак невозможно, незадачливый мой авантюрист. Сами напросились на сверхъестественное...

Бил себя Сенчуров в грудь кулаком, один раз ударил и с чувством занес руку вторично.

- Что мне делать теперь?

- Теперь отдыхай.

Ударил и во второй раз. Не до отдыха было. Глаза лезли на лоб, вылезли, забугрились выше макушки.

Не только свидетельствовали в гараже, прекратившем, впрочем, свое существование, прохождение Сенчурова по взятым из несуразных наваждений сферам, но и оставались врагами этого человека, - были его врагами Никита, Аня и оператор, и даже американец с Чудаковым оказались на невидимом фронте, давно уж образовавшемся против злой сенчуровской воли; не проникся любовью к нему и помятый механик. Стиснулись они как спички в коробке, наблюдательно созерцая происходящее, но, правду сказать, не было между ними организующей силы, способной перевалить военные действия в неведомые формы и неназванные явления, которым Сенчуров с такой замечательной, почти что художественной непосредственностью удивлялся.

- И я не узнаю города, где прошла моя юность, улиц, где бегала бесшабашной девчонкой, - пожаловалась Аня.

Почему же? Трава на улочках и в окрестностях, на обочине дороги была все та же, разве что чуточку жестче и изломанней вырисовывалась. Охранник поодаль в тупом, застойном размышлении переваривал, отчего вместо рядов бетонных коробок сделалась пустыня с высоким камышем, болотным мерцанием и сказочно большими лягушками, молча, без тени улыбки смотревшими на него.

Старик Чудаков объяснился:

- Не узнаю гаража...

Механик, в том гараже чудивший, просто пристроился к ним, ничего не соображая, и пошел, как все, за Сенчуровым и лохматым.