Она отбрасывала занавеску, прикрывавшую кроватку, и любопытные соседки невольно вздрагивали.
А ребенок между тем рос на глазах. Через месяц он вполне отчетливо выговорил: «Ма-ма…» Мать назвала его Костиком. Она с трудом выбрала это имя, тщательно перебрав в памяти имена всех дальних и близких родственников, знакомых и малознакомых. Константинов и Константиновичей среди них, слава богу, не было.
— Мама, — сказал Костик, — нас уже несколько веков подряд вызывают на связь люди Кассиопеи. Неужто ты не слышишь?
И только великое самообладание помогло женщине не помутиться рассудком.
— Как же, слышу, сынок, — ответила она, — спи, скорее вырастешь, тогда и ответим всем, кто нас вызывает.
Скоро Костик начал ходить. Перед тем как сделать шаг, тело малыша начинало судорожно колебаться, какие-то мышцы, которых у нормальных людей вообще нет, двигались и вибрировали под кожей, а ноги совершали бесовскую пляску на месте, пока наконец одна из них не прыгала вперед.
Но, как бы то ни было, ребенок научился таким образом передвигаться довольно быстро, научился не терять ориентации и совсем не падать.
— А на Кассиопее сейчас цветут уличные фонари, — сказал Костик матери однажды, — и все кассиопейцы покрываются разноцветными леденцами. Мама, ты хочешь, чтобы я тоже покрылся леденцами?
— Я хочу жить, как все люди, — ответила мать, думая о своем.
Она, между прочим, только об этом и думала, как будто самое главное в жизни — это родиться, как все, жить, как все, умереть, как все. Женщина даже пыталась что-то делать для того, чтобы осуществить свои планы. Один раз, например, к ней в гости пришел веселый и энергичный мужчина, сравнительно приятной наружности. Малышу было приказано в тот вечер сидеть в маленькой комнате за занавеской тише воды, ниже травы. Мать знала, что ее ребенок обладает редкой способностью часами оставаться неподвижным, и не беспокоилась.
Главной деталью одежды мужчины был серый двубортный пиджак с авторучками навыпуск. Умному человеку, а мать Костика таковым человеком и была, только эти три блестящие ручки могли сказать много. Но женщина, если она захочет замуж, частенько глупеет. Так было и в этот раз.
Они пили чай, непринужденно болтали, и было ясно, что квартира мужчину устраивает и с пропиской он тянуть не станет.
— На Кассиопее очень плотная атмосфера, и, для того чтобы быстрее передвигаться, некоторые кассиопейцы покрываются рыбьим жиром. В народе таких называют проходимцами, — донеслось неожиданно, и некто ужасный вылез из-за занавески.
— А-а-а-а! — тонко закричал мужчина с авто ручками навыпуск и кинулся к двери.
— Мама, ты не огорчайся, я все знаю про него, он ничем не лучше моего папы, — сказал Костик, успокаивая рыдающую мать.
Но та только отмахнулась и запричитала с новым приливом отчаяния.
— Горе мое, наказанье мое! — так называла она ребенка сквозь слезы. И ребенок понимал, что у него редкой доброты мама.
Шло время. Дождь за окном сменялся снегом.
— Мама, а хочешь, я сделаю так, чтобы дождь перестал и выглянуло солнце? — спрашивал Костик.
Дождь переставал, и в окно заглядывало солнце. А мать молчала.
— Мама, а хочешь, я сделаю так, чтобы снег перестал и началась весна? — спрашивал Костик.
Снег переставал, и начиналась весна. А мать молчала. Ну что ж, спасибо ей и на этом.
— Мама, а хочешь, мы отправимся с тобой на Кассиопею, там сейчас молочные реки выходят из кисельных берегов? Все кассиопейцы точь-в-точь похожи на меня, и ты будешь среди нас самой красивой. Хочешь, мама? — спрашивал малыш.
— Нет, я хочу жить, как все люди, — отвечала мать, продолжая думать о своем. Ну что тут будешь делать!
Малыш разглядывал тайком старую материну фотографию, где мать была снята еще беззаботной и, надо признать, довольно безответственной девушкой, и в его шишковатой голове бродили никем никогда не узнанные мысли.
— Мама, а что надо сделать, чтобы ты стала жить, как все люди? — спросил ребенок как-то.
— Ох, если б можно было все повернуть назад! — вырвалось у нее сокровенное.
— Я помогу тебе, — сказал малыш тихо и твердо. Но мать уже не слышала этих слов.
И все повернулось назад.
Малыш разучился говорить и ходить, он беззаботно гукал и пускал пузыри, лежа в кроватке. Напрасно мать рыдала над ним и умоляла оставить все как есть. Костик стал маленьким и уже не понимал, что от него требуется.
И в одно прекрасное утро женщина проснулась и почувствовала, что начинаются схватки. Кроватка была пуста, полиэтиленовый пакет с новеньким детским приданым лежал на столе.
Женщина попросила соседку вызвать «скорую».
— …Ваш ребенок родился с серьезными отклонениями, и вы не должны так убиваться, что он умер, — сказала ей акушерка через несколько часов.
Но женщина была безутешной.
И все-таки спустя некоторое время она нашла свое счастье. Ей попался самостоятельный, непьющий мужчина, который простил все ошибки молодости. Память о первенце, как ни старалась женщина ее сохранить, постепенно поблекла, словно была навеяна тяжелым сном, а не чем-то реальным.
Лишь одно и осталось: «Уже несколько веков подряд жители Кассиопеи вызывают нас на связь».
Вот только услышать их некому.
ГОРЫНЯ
Старый Федул отродясь не зорил птичьих гнезд. Но тут не устоял. Неизвестная птица, вспорхнув прямо из-под ног старика, затаилась где-то в зарослях, а одно-единственное яйцо удивительно голубого цвета осталось лежать в траве. Оно было какое-то невероятно тяжелое и угловатое.
Чуть не бегом Федул возвратился домой с яйцом за пазухой. Он торопливо согнал с гнезда испуганную наседку, ни секунды не колеблясь, выкинул несколько куриных яиц, освободив место, и на цыпочках вышел из курятника.
Дни ожидания тянулись невыносимо. По нескольку раз на дню, проклиная себя за нетерпение, старик пробирался в курятник, осматривал яйцо через мутную исцарапанную лупу, осторожно скоблил желтым ногтем скорлупу, обнюхивал. А потом мучился от мысли, что своим вмешательством повредил будущему птенцу.
Однажды ночью его разбудил истошный куриный крик и лай забившегося под избу Полкана. «Неужели лиса?» — с тревогой подумал старик, с грохотом врываясь в курятник и волоча по земле белые вязки от кальсон. В воздухе плавали перья.
Федул осветил фонариком гнездо и оторопел. Шесть желтых глаз смотрели на него не мигая. В гнезде что-то шевелилось, поблескивая в свете фонаря. Федул перекрестился и потянулся за топором.
— Уа! — голосами человеческих младенцев запищали три пасти, усеянные мелкими зубами.
И топор остался на месте. Страх исчез, и старик увидел, что вылупившееся только что существо мокрое и дрожит от холода. Оно неумело замахало голыми прозрачными крылышками и доверчиво потянулось к нему всеми тремя головами.
Старик взял корзину с гнездом под мышку и понес в избу. Тщательно завесив окна, он включил свет. В корзине, опираясь на две когтистые лапы и толстый, покрытый чешуей хвост, стоял Змей Горыныч. Вернее, совсем маленький, беспомощный змееныш. Три склоненные набок головки смотрели на старого Федула доверчиво и по-детски.
— Ах ты, сердешные! — изумленно проговорил сроду не имевший детей Федул.
Он оторвал кусок белого, приготовленного на смерть полотна, согрел воды в тазике и просто, как будто ничего удивительного не происходит, позвал: «Горыня, иди сюда!» И, чуть посомневавшись, добавил: «Цып-цып!»
Птенец неуверенно вышагнул из корзины и, переваливаясь, падая на крашеном полу, пошел на зов.
Манная каша пришлась Горыне по вкусу. На другой день Федул отправился за двенадцать верст в сельпо. Он уже давно получал колхозную пенсию, был последним жителем опустевшей деревни, на центральной усадьбе ему выстроили домик, куда Федул собирался переселиться осенью. Набрав кучу продуктов, он зашел в правление, молча подал мятую бумажку секретарше и поспешно вышел. На бумажке было нацарапано: «Переежать отказуюсь». Председатель удивился и рассердился, хотел тотчас же ехать узнавать, в чем дело, да заела текучка.