* * *

Годы ученичества, проводимые молодыми людьми в мастерской любого художника, растрачиваются впустую. Коль юноша даровит, из него выйдет толк и без вмешательства наставника. Однако мое мнение резко разнится со взглядами, бытующими в мастерских флорентийских живописцев. Но ведь искусство подчиняется законам, которые не воспринимаются произвольно; поэтому на стезе искусства законами не повелевают, а им следуют. Вот почему я рассматриваю школьное ученичество как препятствие, мешающее начинающим обрести свободу, которая является движущей силой творчества. Истинное дарование не захиреет, сколько бы ему ни навязывали несуществующие правила. Уметь устоять перед соблазном, который сулят такие правила (пусть даже приносящие некую пользу бездарям), и найти в себе мужество бороться с ними - вот задача молодого художника, стремящегося оставить свой след в искусстве. (Но мои слова не должны служить запретом тем, кто склонен превращать наследие мастеров в ханжески повторяемые прописные истины.)

Все, что я думаю об искусстве, не находит отклика в моей среде. Открыто выражать такие мысли во Флоренции, как, впрочем, и всюду, - значит прослыть хулителем общепринятых норм и воззрений. Леонардо, например, не согласен со мной. Еще бы, рассуждая об искусстве, он выступает блюстителем канонов или, еще того хуже, как ревностный приверженец идей этого уходящего века. Что бы он ни говорил, в его словах я неизменно улавливаю призыв следовать его примеру. Он хочет убедить других, что, только следуя по пути, на который он без устали указывает, можно стать великим мастером. Для него былинка и человеческая рука на картине равнозначны, а потому и должны быть исполнены с равной творческой отдачей, да и сам пейзаж следует писать столь же скрупулезно, как и фигуру человека. Словом, если верить ему, то любая картина должна быть продумана тщательно и выполнена во всех своих деталях.

Нет, меня интересует человек, и только он, как таковой. И пусть себе Леонардо и иже с ним тешатся на здоровье, изображая всякие там былинки, горы, ручейки с прилежностью, достойной лучшего применения. Я же охвачен иными порывами, в отличие от Леонардо, и тружусь - или по крайней мере стремлюсь к этому, - находясь во власти новых идей и замыслов.

Вчера под вечер мне вновь довелось с ним встретиться. Я стоял и помалкивал, не прерывая его, среди других художников, собравшихся подле него в Испанской лоджии *. Не было среди нас Сандро Боттичелли. Хотя Леонардо слывет другом Сандро, он все же не преминул заметить, что пейзаж в его картинах противоречит правилам истинно философского умозрения и грешит незаконченностью мысли. Леонардо посетовал также, что Сандро проявляет излишнюю торопливость в своих "изысканиях".

* Испанская лоджия - место встреч флорентийских художников во внутреннем дворике монастыря Санта Мария Новелла, где была мастерская Леонардо да Винчи.

Сдается мне, что вся флорентийская живопись доставляет ему мало радости, коль скоро он порицает работы Боттичелли. Если хорошенько разобраться, этот человек способен говорить только о самом себе. Едва соберется небольшой круг слушателей, как он с упоением принимается рассказывать о своих замыслах и работе, пытаясь исподволь навязать свои мысли другим. Наконец-то я его раскусил. Леонардо настолько увлекается, говоря о себе, что, кажется, ничего уже не слышит, кроме собственного голоса. Правда, порою по его лицу пробегает нервная дрожь. У меня даже создается впечатление, что сами слова начинают причинять ему боль, в чем он не хочет сознаться. Эта боль - словно признание собственного бессилия убедить других в своей правоте. Да что там других, когда ему не удается убедить ни своего друга Сандро Боттичелли, ни Филиппино Липпи *. Один лишь Лоренцо ди Креди * сохраняет свою преданность ему, слепо следуя его советам и используя их в своих картинах.

* Филиппино Липпи (1457-1504) - живописец и рисовальщик, учился у своего отца, фра Филиппо, затем у Боттичелли. Его фресковые росписи в капелле Бранкаччи (церковь Санта Мария дель Кармине, Флоренция) и капелле Караффа (церковь Санта Мария сопра Минерва, Рим) отличаются выразительностью образов и обилием архитектурно-декоративных мотивов, навеянных искусством античности.

* Лоренцо ди Креди (1459-1537) - флорентийский живописец, ученик Верроккьо. Его композиции отличаются тонкостью исполнения и поэтической одухотворенностью героев. Среди работ выделяются "Поклонение пастухов" (Уффици, Флоренция), "Мадонна с младенцем" (галерея Боргезе, Рим).

Случается с Леонардо и такое, что он вдруг начинает молоть сущий вздор, переходя от серьезного разговора к шутке. И на сей раз, расставаясь с нами, он промолвил:

- А теперь послушайте напоследок. Спросили как-то одного художника, отчего, мол, люди на его картинах столь прекрасны, а дети у него так безобразны. Тогда тот ответил: все оттого, что картины я делаю днем, а детей ночью.

Вероятно, этот рассказ был направлен против кого-нибудь из нас. Ведь Леонардо всегда и обо всем говорит не без умысла. Но меня его слова нисколько не задели: я не женат.

Возвращаясь домой, я задумался над его убеждениями. Следовать советам Леонардо означало бы подражать его искусству, уподобившись Лоренцо ди Креди. Леонардо, бесспорно заслуживающий уважения, хотел бы возвышаться над всеми остальными и в своих высказываниях. Но что значат слова, когда картины суть воплощение идей? К тому же нужны законченные идеи, а не случайно высказанные отдельные мысли. Леонардо слушают у нас из чистого любопытства, но по его стопам не идут. Возможно, это и было одной из причин, заставивших его в свое время переехать в Милан, куда он вновь намерен вернуться.

* * *

Любой обман, каким бы он ни был, никогда не принесет успокоения тому, кто его совершил, особенно не без личной корысти. На днях меня разыскал человек, приехавший из Рима. Посулив несколько заказов, он попросил перечислить ему все выполненные мной скульптурные работы. Не успел я назвать среди прочих спящего Купидона, как разговор принял совершенно иной оборот. Оказывается, моя скульптура была продана кардиналу Риарио за двести дукатов тем же торговцем, что уплатил мне за нее тридцать. Человек, подосланный ко мне кардиналом, хотел удостовериться, действительно ли статуя античной работы и нет ли здесь подвоха. Мог ли я сказать неправду, коли сам обмолвился о Купидоне, перечисляя свои работы?

- Каков же, однако, плут этот торговец, - сказал я посланцу кардинала. - Суметь так ловко обвести двоих на одной и той же сделке!

- Мошеннику не поздоровится! Его заставят вернуть моему господину полученную сумму сполна, если он не хочет, чтобы на него надели колодки, ответил тот, все более распаляясь.

Этот нежданный визит в конце концов закончился, когда я признался, что торговцу все было доподлинно известно. Дабы не иметь никаких угрызений совести, мне пришлось рассказать без утайки, что Купидон - творение моих рук. Теперь мне ничего не остается, как вытребовать причитающиеся мне сто семьдесят дукатов или заполучить обратно статую, уплатив за нее тридцать. Малоприятно оказаться одураченным каким-то торговцем, рискуя, ко всему прочему, угодить в лапы вершителей правосудия.

Если говорить об остальных делах, то нельзя не видеть, насколько осточертели нынешние строгие порядки флорентийской молодежи, истосковавшейся по беззаботному веселью прежних лет. Недовольство свойственно сейчас выходцам как из домов патрициев и наиболее образованных кругов, так и из низшего сословия. Его проявляют даже обычные уличные сорванцы и забияки.

Не далее как вчера кто-то учинил в соборе злую шутку, которую я ничуть не оправдываю. Взойдя на амвон, чтобы приступить к проповеди, Савонарола вдруг заметил лежащую там ослиную шкуру с хвостом и торчащими ушами. Шкура издавала страшное зловоние: пакостники справили на ней нужду, да к тому же всю оплевали. Как она могла оказаться на амвоне - никому неведомо. Ни словом не обмолвившись о случившемся, Савонарола приказал убрать прочь эту пакость, прежде чем начать проповедь. В скором времени в толпе прихожан завязалась перепалка, посыпались крепкие словечки, и монах был вынужден прервать речь. Обо всем этом мне поведал с гневным возмущением Лоренцо ди Креди, ставший ревностным плакальщиком. По городу ходят все новые слухи, порочащие Савонаролу. Несчастный монах, каких только бед не накликал он на свою голову непримиримой прямотой! Дорого ему обходится моральная низость многочисленных недругов, да и, если говорить откровенно, его собственный фанатизм. Как бы там ни было, но для достижения своих целей он избрал самый неподходящий город.