Корабль пустился в плавание при самом благоприятном ветре, какого только можно было пожелать, но пять-шесть часов спустя наступил штиль, а ночью ветер переменил направление, и пришлось лавировать в ожидании попутного ветра. Так плыли они три дня; на четвертый, в два часа пополудни, они заметил корабль, который на всех парусах шел прямо им навстречу. Сначала они его приняли за купеческое судно, но так как корабль, подойдя к ним почти на расстояние пушечного выстрела, не поднял никакого флага, им стало ясно, что перед ними пират.

Они не ошиблись. Это был тунисский корсар. Он был уверен, что христиане сдадутся без боя; но когда те стали перемещать паруса и наводить пушку, он понял, что дело окажется серьезнее, чем он предполагал. Поэтому он остановился, тоже переместил паруса и приготовился к схватке.

Началась перестрелка; перевес, казалось, был на стороне христиан, но вдруг среди боя на помощь тунисскому пирату подоспел корсар из Алжира на корабле, гораздо больше и лучше вооруженном, чем два других. Он подошел на всех парусах к испанскому судну, которое теперь оказалось между двух огней.

Христиане пали духом и, не желая продолжать теперь уже слишком неравную битву, прекратили стрельбу. Тогда на корме алжирского корабля показался невольник и, обратившись по-испански к пассажирам христианского корабля, приказал держать курс на Алжир, если они хотят быть помилованы. После этого один из турок распустил по ветру вымпел из зеленой тафты, затканной переплетенными между собой серебряными полумесяцами. Христиане поняли, что всякое сопротивление бесполезно, и больше не оборонялись. Они впали в страшное уныние, какое всегда охватывает свободных людей при мысли о рабстве, а хозяин судна, боясь, как бы промедление не раздражило жестоких победителей, снял с кормы флаг, бросился в лодку и с несколькими матросами отправился к алжирскому корсару, чтобы сдаться.

Разбойник послал часть своих людей осмотреть испанское судно, другими словами ограбить все, что на нем было Тунисский пират отдал такое же приказание своим подчиненным, так что пассажиры злополучного корабля в одну минуту были обезоружены и обобраны. Затем христиан перевели на алжирский корабль, где два пирата разделили их между собою по жребию.

Для Мендосы и его друга было бы утешением, если бы они попали во власть одного и того же разбойника: цепи показались бы им не так тяжелы, будь они вместе. Но судьба обрушилась на несчастных со всею своей жестокостью; дона Фадрике она отдала корсару из Туниса, а дона Хуана корсару из Алжира. Представьте себе отчаяние друзей, когда им пришлось расставаться; они бросились в ноги разбойникам, умоляя не разлучать их. Но разбойники, жестокость которых не смягчалась при самых трогательных сценах, остались неумолимы. Напротив, считая этих двух пленников лицами знатного происхождения, они надеялись получить за каждого из них хороший выкуп и поэтому решили поделить их между собою.

Мендоса и Сарате поняли, что имеют дело с безжалостными сердцами; они смотрели друг на друга и взорами выражали свою безграничную горесть. Когда же дележ добычи кончился и тунисский пират собрался возвратиться на свой корабль с доставшимися ему невольниками, друзья подумали, что умрут от горя. Мендоса подошел к толедцу и, крепко обняв его, воскликнул:

— Неужели нам придется расстаться? Какая ужасная необходимость! Мало того, что дерзость похитителя остается безнаказанной, нам даже не дано вместе страдать и сокрушаться. Ах, дон Хуан, чем прогневили мы небо, что подвергаемся такой жестокой участи?

— Не ищите далеко причины наших несчастий, — ответил дон Хуан, — в них виноват я один. Смерть двух человек, которых я погубил, хотя и простительная в глазах людей, вероятно, прогневила небо, а вас оно наказывает за то, что вы сдружились с несчастным, вполне заслуженно гонимым судьбой.

Они проливали столь обильные слезы и так рыдали, что прочие пленники были растроганы их горем не меньше, чем своим собственным. Но когда тунисские солдаты, еще более жестокие, чем их господин, увидели, что Мендоса медлит, они грубо вырвали его из объятий толедца и потащили за собой осыпая ударами.

— Прощайте, любезный друг, я вас уже больше никогда не увижу! — воскликнул он. — Донья Теодора не отомщена, — и это сознание будет для меня мучительнее, чем все жестокости, которые готовят мне эти варвары.

Дон Хуан не мог ответить на этот возглас: он так был возмущен обращением с его другом, что голос его осекся.

Порядок повествования требует, чтобы мы последовали за толедцем, поэтому мы покинем дона Фадрике на тунисском судне.

Алжирский корсар взял курс на свою гавань. Прибыв туда, он повел пленников к паше, а оттуда на рынок, где продают невольников. Один из офицеров дея Месоморто купил дона Хуана для своего начальника, а тот определил нового невольника для работ в саду при гареме. Эти обязанности, хотя и тяжелые для дворянина, были ему приятны, потому что давали возможность побыть в одиночестве. В его положении самым отрадным было предаваться на свободе мыслям о своих злоключениях. Дон Хуан беспрестанно вспоминал о них и вместо того, чтобы отгонять печальные образы прошлого, с удовольствием воскрешал их в памяти.

Однажды, не заметив дея, который гулял по саду, он во время работы стал напевать какую-то печальную песнь. Месоморто остановился, чтобы его послушать; голос певца понравился дею, и он из любопытства подошел к невольнику и спросил, как его зовут. Толедец ответил, что его зовут Альваро. Поступив к дею, он почел нужным переменить имя, по обычаю невольников, и назвался так потому, что постоянно думал о похищении Теодоры доном Альваро Понсе; это было первое имя, пришедшее ему в голову. Месоморто, который порядочно говорил по-испански, задал ему несколько вопросов об испанских обычаях и в особенности о том, как держат себя там мужчины, чтобы понравиться женщинам. Ответ дона Хуана пришелся дею по душе.

— Альваро, ты мне кажешься умным человеком, и я не думаю, чтобы ты был простого звания, — сказал он ему, — но кто бы ты ни был, на твое счастье, ты понравился мне, и я хочу почтить тебя своим доверием.

При этих словах дон Хуан бросился дею в ноги и поднес край его одежды к губам, к глазам и ко лбу; потом он встал.

— В доказательство этого доверия, — продолжал Месоморто, — я сейчас же скажу тебе, что в моем гареме находятся самые красивые женщины Европы. С одной из них не может сравниться никто; я думаю, что даже у султана нет такой красавицы, хотя корабли каждый день привозят ему женщин со всех концов света. Лицо ее словно солнце, а стан как стебелек розы из садов Эдема. Я совсем заворожен ею! Но, при такой редкостной красоте, это чудо природы погружено в смертельную печаль, и ни время, ни моя любовь не в силах ее развеять. Хотя счастливая случайность отдала мне эту женщину в полную власть, я еще до сих пор не удовлетворил своих желаний; я все время сдерживаю их, вопреки обычаям моих единоверцев, которые ищут только чувственных утех. Мне хочется завоевать ее сердце предупредительностью и уважением, которые даже последний мусульманин устыдился бы оказать христианской невольнице. Но все мои старания только усиливают ее грусть, и такое упорство начинает мне докучать. Никто так глубоко, как она, не переживает неволи; чтобы утешить других невольниц, достаточно моего благосклонного взгляда. Но вечная печаль этой испанки истощает мое терпение. Во всяком случае прежде чем дать волю своим порывам, я сделаю еще одну попытку. Для этого я воспользуюсь твоим посредничеством. Так как невольница-христианка, да еще твоя соотечественница, она почувствует к тебе доверие, и ты лучше всякого другого убедишь ее. Восхваляй ей мою знатность, мое богатство; внуши ей, что я отличу ее от всех остальных моих невольниц; дай ей понять, если нужно, что она может надеяться на честь стать со временем моей женой, и скажи, что я бы ее почитал больше, чем любую из жен султана, руку которой предложил бы мне наш повелитель.

Дон Хуан снова распростерся перед деем и, хотя был не особенно рад такому поручению, все же уверил своего господина, что сделает все возможное, чтобы выполнить его волю.