— Ах, сеньор Асмодей, — воскликнул Леандро, — помогите ему, пожалуйста; он вызывает во мне участие; избавьте его вашей властью от несправедливых и жестоких мук, которые его ожидают; он стоит того, чтобы…

— Полноте, сеньор студент! — перебил бес. — Как можете вы меня просить, чтобы я воспротивился неправому делу и помешал невинному человеку погибнуть? Это все равно, что просить прокурора не разорять вдову или сироту. Пожалуйста, — прибавил он, — не требуйте от меня, чтобы я нарушал свои собственные интересы, если только это не представит для вас значительной выгоды. Да, наконец, если бы я и захотел освободить этого заключенного, разве это возможно?

— Как? — удивился Самбульо. — Неужели не в вашей власти похитить человека из тюрьмы?

— Конечно, нет, — отвечал Хромой. — Если бы вы читали «Энхиридион» или Альбрехта Великого, вы бы знали, что ни я, ни мои товарищи не можем освобождать заключенных. Я и сам, если бы имел несчастье попасть в когти правосудия, мог бы спастись только при помощи кошелька.

В соседней камере, с той же стороны сидит фельдшер, уличенный в том, что из ревности сделал своей жене такое же кровопускание, как сделали Сенеке; сегодня его допрашивали, и он, сознавшись в своем преступлении, рассказал, что в течение десяти лет прибегал к довольно своеобразному способу добывать себе пациентов. По ночам он наносил прохожим раны штыком и скрывался затем домой через заднюю калитку; раненый поднимал крик о помощи, сбегались соседи; фельдшер тоже прибегал и, видя человека, барахтающегося в крови, приказывал перенести раненого к себе в дом, где делал ему перевязку той же рукой, которой нанес рану.

Хотя этот жестокий хирург сознался и заслуживает тысячи смертей, он все же льстит себя надеждой на помилование; да это и весьма возможно, ибо он родственник сеньоры няньки инфанта; кроме того, должен сказать вам, у него есть чудодейственная вода, секрет приготовления которой известен только ему одному. Она обладает свойством белить кожу и делать старческое лицо юным; эта несравненная вода служит источником молодости для трех придворных дам, которые соединенными силами стараются спасти фельдшера. Он так крепко рассчитывает на их заступничество или, вернее сказать, на свою воду, что преспокойно заснул в надежде, что при пробуждении получит приятное известие об освобождении.

— На другой койке в той же камере я вижу еще человека, — сказал студент, — он, кажется, тоже спит безмятежным сном; верно, дела его не очень плохи?

— Они довольно щекотливого свойства, — отвечал бес. — Этот господин — бискайский дворянин, составивший себе состояние выстрелом из карабина. Дело было вот как. Недели две тому назад он охотился в лесу со своим старшим братом, очень богатым человеком, и по несчастной случайности, стреляя по куропаткам, убил брата.

— Счастливое недоразумение для младшего брата! — воскликнул, смеясь, дон Клеофас.

— Еще бы, — согласился Асмодей. — Но побочные наследники, которые тоже не прочь присвоить себе наследство покойного, возбудили дело; они обвиняют младшего брата в преднамеренном убийстве с целью сделаться единственным наследником. Он сам отдался в руки правосудия и, видимо, так огорчен смертью брата, что нельзя допустить, чтобы он намеренно лишил его жизни.

— И он в самом деле виновен только в неосторожности? — спросил Леандро.

— Да, — отвечал Хромой, — у него не было злого умысла. А все же я не советую старшему сыну, которому принадлежит все родовое состояние, ходить на охоту с младшим.

Посмотрите на этих двух подростков в маленькой камере, рядом с бискайским дворянином; они болтают так весело, точно на свадьбе. Это форменные picaros.[7] Особенно один из них когда-нибудь позабавит общество рассказами о своих проказах. Это новый Гусман де Альфараче, вон тот в темно-коричневой бархатной куртке и в шляпе с пером. Не прошло еще трех месяцев, как он был в этом городе пажем у графа д'Оната. Он и до сих пор служил бы у этого вельможи, если бы мошенничество не привело его в тюрьму. Я вам сейчас все расскажу.

Этого юношу, по имени Доминго, наказали однажды у графа розгами; дворецкий, он же начальник пажей, велел отсчитать ему сотню ударов без всякой пощады — за проделку, вполне заслуживающую такой кары. Паж долго не мог забыть этот маленький урок и решил отомстить. Он не раз замечал, что сеньор дон Козме — так звали дворецкого — моет руки водой, настоенной на цвете апельсиновых деревьев, и натирает тело мазью из гвоздики и жасмина, что он заботится о своей наружности как престарелая кокетка, словом, что это один из тех фатов, которые воображают, будто ни одна женщина не может взглянуть на них, чтобы не влюбиться. Это наблюдение навело пажа на мысль о мщении. Своим замыслом он поделился с молоденькой горничной, жившей по соседству, потому что без ее помощи не мог бы осуществить свой план. А он был с нею в такой дружбе, что дальше идти некуда.

Эта горничная, по имени Флоретта, выдавала пажа за двоюродного брата, чтобы свободнее принимать его в доме своей госпожи, доньи Лусианы, отец которой был тогда в отъезде. Лукавый Доминго, предварительно растолковав своей мнимой родственнице, что ей надо делать, вошел однажды утром в комнату дона Козме и застал его за примеркой нового платья. Дон Козме самодовольно рассматривал себя в зеркало и, казалось, был в восторге от своей особы. Паж притворился, будто тоже любуется этим новоявленным Нарциссом, и сказал с притворным восхищением:

— По правде сказать, сеньор Козме, у вас внешность настоящего принца. Я изо дня в день вижу роскошно разодетых грандов, но всем им недостает вашей представительности. Может быть, я как ваш подчиненный отношусь к вам пристрастно, но, право же, при дворе вы затмили всех кабальеро!

Дворецкий улыбнулся на эти речи, так приятно щекотавшие его тщеславие, и любезно отвечал:

— Ты мне льстишь, друг мой, или же ты мне в самом деле столь предан, что видишь во мне совершенства, в которых природа мне отказала.

— Не думаю, — возразил льстец, — потому что о вас решительно все так же хорошо отзываются, как и я. Послушали бы только, что говорила про вас еще вчера моя двоюродная сестра, камеристка одной знатной дамы.

Дон Козме не преминул спросить, что же именно говорила родственница пажа.

— Она восторгалась вашей статностью, говорила о необыкновенно приятном впечатлении, которое вы производите, а главное, она сообщила мне по секрету, что ее госпожа, донья Лусиана, любуется вами сквозь ставни всякий раз, как вы проходите мимо ее дома.

— Кто же эта дама, где она живет? — спросил дворецкий.

— Как? Вы не знаете, что это единственная дочь полковника дона Фернандо, нашего соседа?

— А! Теперь знаю, — отвечал дон Козме. — Я помню, мне очень расхваливали богатство и красоту доньи Лусианы. Это блестящая партия. Но неужели я привлек ее внимание?

— Не сомневайтесь, — отвечал паж. — Это говорит моя сестра, а она хотя всего-навсего камеристка, но не лгунья, и я вам ручаюсь за нее, как за самого себя.

— Если это так, мне хотелось бы поговорить с твоей сестрой с глазу на глаз и, как водится, сделать ей небольшой подарочек, чтобы она действовала в моих интересах, и, если она посоветует мне ухаживать за ее госпожой, я попытаю счастья. Чем черт не шутит! Правда, разница между моим положением и положением дона Фернандо немалая, но как-никак я дворянин и у меня пятьсот дукатов годового дохода. То и дело заключаются браки, еще неожиданнее этого.

Паж поддержал своего патрона в его намерении и устроил ему свидание с сестрой. Та, видя, что дворецкий готов поверить любому вздору, убедила его, что он невесть как нравится ее госпоже.

— Она часто расспрашивала меня про вас, — сказала горничная, — а то, что я ей говорила, не могло вам повредить. Словом, сеньор дворецкий, можете не сомневаться, что донья Лусиана в вас тайно влюблена. Смело признайтесь ей в ваших намерениях, докажите ей, что вы самый любезный кабальеро в Мадриде, как и самый красивый и статный; в особенности устраивайте в ее честь серенады — это будет ей очень приятно! Я же, со своей стороны, стану восхвалять вашу любезность, и, надеюсь, мои старания будут для вас небесполезны.