Ей страшно не потому, что она старая, а потому, что много страдала. Она одевается поспешно, точно ее ждет срочное дело, а потом всего лишь бродит по комнате, от стула к стулу, задерживается у окна, глядя с нетерпением на медлительный рассвет, на изгороди, деревья, надворные постройка, которые видятся еще смутно, как образы, только наметившиеся в чьем-то отягченном печалью воображении.

Ее тянет выйти в темный сад, но она боится потревожить Дороти, спящую наверху, или кого-нибудь в отеле. Ее держит в клетке долголетняя привычка считаться с удобствами окружающих, врожденное чувство справедливости.

Но в половине седьмого Дороти, полусонная, спускается по скрипучей лестнице из мансарды и с удивлением видит, что ее хозяйка, уже совсем одетая, поджидает ее в коридоре. - Я попью чаю, Дороти, как только он у вас будет готов. У меня сегодня очень много дела. - И тут же принимается выдумывать, чем нужно заняться: пересчитать серебро, проверить постельное белье. А сама тем временем уговаривает себя: "Это был кошмар, а кошмаров в жизни не бывает". Собственный опыт тут же напоминает ей, что кошмары все же бывают. И с ощущением человека, действующего поводе сновидения, она в то же утро попозже оказывается у телефона и звонит в Данфилд-отель. Ей отвечают, что миссис Паркин больше в отеле не прожирает, она живет в домиках возле аэродрома. Что-нибудь ей передать?

Но Табита, однажды дав волю страху, теперь и вовсе перепугана до крайности. Она боится любых новостей. Она говорит, спасибо, это неважно, а через полчаса уже едет в Данфилд в такси. И шофер, слыша, как она бормочет: "Глупая, глупая старуха!", думает: "Эх, бабуся разнесчастная, совсем, видно, спятила. Пора на тот свет".

В отеле Табите показывают дорогу, в конце которой на ржавой проволочной сетке криво подвешена потрескавшаяся от солила вывеска: "Самолеты Данфилд. Рейсы в Европу круглые сутки".

За полем небольшой ангар, фюзеляж без крыльев и шикарная двухместная машина; ближе к дороге, за низкой растрепанной изгородью, три домика среди целого озера жидкой грязи, качающей на волнах капустные очистки и увядшие стебли фасоли - все, что осталось от убранного огорода.

У Табиты мелькает мысль: "Наверно, я не туда заехала, здесь же никого нет". И это убожество, и тишина, и спокойные лужи на разбитой асфальтовой дорожке вселяют в нее внезапный ужас. Она кричит: "Стойте, стойте!" - и, еще на ходу выбираясь из такси, чуть не падает на колени.

Опасения ее переросли в уверенность. Она бежит по дорожке, машинально стараясь не забрызгать туфли, а в мозгу стучит: "Я так и знала, что случится несчастье. И тогда еще знала, когда удалось спасти "Масоны".

Но вдруг в том домике, что справа, отворяется дверь. На крыльце появился маленький мальчик в грязном пальтишке и недоверчиво воззрился на незнакомого человека.

Табита бросается к нему, целует, чуть не плача от облегчения. Хоть мальчик-то цел! Она говорит дрожащим голосом, от которого ребенок испуганно сжался: - Джеки, ты меня не узнал? Да нет, что я, - и смеется, чем наводит на него еще больше страха. Секунда - и он уже ревет во весь голос.

Слышится строгий окрик Нэнси, и вот она сама выходит на порог, вытирая руки о холщовый передник. Точь-в-точь прачка, которую оторвали от корыта. И весь ее вид под стать. Перед изумленной Табитой стоит невысокая толстая женщина, курносая, с красным, распаренным лицом и прилипшими ко лбу сальными прядками растрепавшихся темных волос.

Нэнси, вскрикнув от удивления, обнимает Табиту. - Бабушка, вот хорошо-то! Но надо же тебе было приехать в такой день, у меня стирка. Ты бы хоть предупредила.

Табита входит в дом и видит: груды немытых тарелок и сковородок, под потолком сушится белье, а в соседней комнатушке - стол, накрытый мятой скатертью в пятнах от чая и подливки.

- Красиво, верно? - улыбается Нэнси в ответ на выражение ее лица. - Но, понимаешь, работницу не найти, даже если б были деньги.

- Ты потолстела. Неужели...

- Да, к несчастью. Бедный Джо рвет и мечет. Похоже, стоит мне на него посмотреть - и готово, жди ребеночка.

- Да как же ты не подумала? Как ты со всем этим справишься?

- Не знаю. - Она поводит полными плечами не сокрушенно, скорее равнодушно. - Здесь мы, наверно, долго не продержимся. - И вдруг ахает: О господи, Джо идет. Я думала, он хотя бы до завтрака не явится.

В окно видно, что с того конца поля по грязи пробирается кто-то маленький в резиновых сапогах. Каждое его движение выдает досаду, озлобленность.

Табита торопливо спрашивает: - Ты счастлива?

- Да как сказать, терзаться-то некогда.

- Ты сама говорила, что ему нужна только служанка.

- Бедный Джо, а у него оказалась жена.

- "Бедный Джо, бедный Джо", - сердится Табита. - Чем уж он такой бедный? - Но, несмотря на возмущение, понижает голос, услышав, что Паркин снаружи стучит сапогами в стену.

Нэнси бежит к нему, помогает стянуть сапоги. Он входит в кухню в продранных носках и застывает на месте, уставившись на Табиту. Ее поражает его худоба, глубокие морщины на длинном узком лице, но главное - этот взгляд, и злой и неуверенный, взгляд беглого преступника, человека без родины.

Наконец он заговорил, нарочито громко: - Вы, миссис Бонсер? А я и не знал, что мне предстоит удостоиться такой чести.

Глаза Нэнси умоляют ее сдержаться, проявить снисхождение, но Табита и не спешит раскрыть рот. Она боится новых сюрпризов. Чует опасность.

И начинает оправдываться, лгать. Объясняет, что ехала мимо и увидела вывеску их компании.

- Компания! - с отвращением тянет Паркин. - Хороша компания, без единого самолета. Нэн, куда ты девала мой плащ? Просил ведь, не трогай ты мои вещи.

Табита спешит вмешаться: - Но я слышала, что правительство...

- Правительство не дает нам ни винта, ни гайки, вот и платим по контрактам за неустойку сто фунтов в неделю. А что с нами миндальничать, кто мы такие? Всего-то четыре голоса на выборах, очень мы правительству нужны. А слева покупать - кусается... Под столом его нет, Нэн. Я это вижу даже незрячим глазом.

Нэнси вылезает из-под стола и шарит в углу. - И в том углу нет, говорит Паркин и вдруг, поддев ногой кастрюльку, стоявшую на полу, швыряет ее об стену. Нэнси оглядывается. - Ой, моя кастрюлька для молока, не разбей ее, ради бога. Джеки в нее играл.