После еды она меня обстоятельно поблагодарила, перечислив все кушанья, от щуки до картофельного салата, поблагодарила она и Пита, который не преминул пригласить ее к себе снова.

Под возгласы других посетителей, которые громко прощались с нами, мы вышли на улицу, и порыв ветра плеснул нам в лицо дождем; Людмила нащупала мою руку, мы двинулись к станции метро. Мы шагали, склонившись, опустив головы, как вдруг наткнулись на детскую коляску, которая стояла под навесом обувного магазина. Старая неряшливая нищенка держала ручку коляски, нагруженной пластиковыми упаковками, банками из-под пива, бутылками - поверх всего красовалась алюминиевая кастрюля; по бокам коляски болтались разные вещи, среди них - лопатка. Женщина уставилась на витрину обувного магазина, она не обратила на нас внимания даже тогда, когда Людмила, остановившись, принялась разглядывать странное содержимое коляски, из которой - Людмила показала мне на нее - торчала вешалка для шляп. Неожиданно ее рука выскользнула из моей ладони, Людмила вбежала по ступенькам в магазин, о чем-то переговорила с продавцом, несколько раз кивая на меня, после чего вышла к нам с парой белых, обшитых кожей деревянных сандалет. Она поставила сандалеты возле ног старой женщины. Глядя на дырявые, некогда синие, а теперь почерневшие от дождя матерчатые тапочки, Людмила дружелюбным, но настойчивым жестом пригласила женщину сменить обувь. Мне не хотелось смущать их при этом моим присутствием, я шагнул было в сторону, однако Людмила шепнула мне:

- Надо еще доплатить, у меня немножко не хватило денег. Пожалуйста, господин Боретиус.

Зазвонил телефон, я тотчас снял трубку, потому что больше всего на свете хотел услышать сейчас голос Людмилы. Но звонили из отдела, в котором работал Пюцман. Вежливый мужчина, даже извинившийся за беспокойство, попросил к телефону господина Пюцмана. Я подошел к кухонному столу, на котором производилась рентгеноскопия моей финансовой жизни, представленной в виде собрания рассортированных, просмотренных и заново перегруппированных документов. Все, что они поведали Пюцману, было отмечено в его блокноте, испещренном колонками цифр, внушавших мне невольную робость.

- Вас к телефону, - сказал я; похоже, Пюцмана совершенно не удивило, что начальство разыскало его даже здесь. Пока он, сидя за моим письменным столом, давал справку по какому-то прежнему спорному случаю, я обнаружил чек на покупку пяти бутылок вина "Шато Лафит 82". Чек был мною подписан, в качестве пояснения я добавил: "Зачетные занятия с немецкими переселенцами в домашней обстановке". На миг я заколебался, не лучше ли спрятать чек, поскольку три бутылки все еще оставались под моим письменным столом, где Пюцман, слегка наклонившись, мог их запросто обнаружить; однако он тем временем уже положил телефонную трубку, поэтому я решил ничего не предпринимать.

Я вновь предоставил его самому себе, вышел из кухни, вернулся к письменному столу и осторожно переставил бутылки за стеллаж со справочниками и лексиконами. Людмиле это вино - "Шато Лафит 82" - не особенно понравилось; она выпила от силы половину бокала, потом предпочла разбавленный морковный сок, которым я иногда подкреплялся во время работы. Она пришла ко мне в гости. Она согласилась послушать что-нибудь из моих сочинений - под этим предлогом я и залучил ее к себе домой. Едва войдя в квартиру, она сняла обувь, заглянула в кухню и даже в кладовку, после чего села с поджатыми ногами на тахту. Показав на потолок, то есть на квартиру старого капитана Бродерсена, которого, вероятно, она видела с улицы, Людмила поинтересовалась, не выставлены ли вещи на подоконнике для продажи.

- Это сувениры, - сказал я, - он привез их на память о дальних плаваниях.

- Из Томска он привез бы что-нибудь совсем другое, - сказала она, помолчав, - может, чучело песца или отполированный редкий минерал, а если бы повезло - окаменелое доисторическое яйцо.

Я предложил ей к вину оливок, она не захотела ни того, ни другого, ей пришелся по вкусу только греческий козий сыр. Ей не составляло никакого труда сидеть в этой несколько напряженной позе, она выжидательно смотрела на меня. Я спросил, нравится ли ей моя квартира, она кивнула и в свою очередь захотела узнать, кто еще живет в этом доме, кроме меня и капитана.

- Только один молодой человек, который работает смотрителем в зоопарке, ответил я, - он занимает мансарду.

- И ни одной женщины? - В голосе Людмилы прозвучало сожаление; я лишь пожал плечами, тогда она как бы в пояснение добавила: - У наших самоедов есть поговорка, что женщина - лучшая печка.

- Теперь ясно, к каким сравнениям располагают тамошние морозы, - сказал я.

Разложив рукопись на подушке под торшером, я прочитал ей неопубликованный рассказ "Час судьи", который пришлось переписывать не меньше трех раз. Я вообще предпочел бы ничего не читать, но Людмила напомнила мне о моем обещании, поэтому не оставалось ничего другого, как поведать ей историю Виктора Вилька, который благодаря настойчивой протекции своего друга, министра, занял самый высокий судейский пост и пользовался всеобщим уважением за мудрость и справедливость. Позднее министра обвинили в тяжком преступлении, председательствовать на судебном процессе выпало Виктору Вильку, и он принял на себя эту обязанность, считая, что чувство благодарности при отправлении правосудия неуместно. Дальше жена уговаривала судью взять самоотвод, и я мельком взглянул на Людмилу и увидел, что она спит - по крайней мере, так мне показалось. Тело ее слегка обмякло, глаза были закрыты, лицо выглядело усталым. Прочитав еще несколько фраз, я замолк, чтобы проверить, слушает ли она меня.

Людмила медленно открыла глаза - что-то, видимо, мучило ее, она была настолько поглощена каким-то воспоминанием, давним событием, что ни словом не обмолвилась, когда я просто отложил рукопись в сторону.

- Вам нехорошо? - спросил я.

Слабым жестом Людмила успокоила меня:

- Вспомнила брата, его тоже звали Виктор, он был старше меня и никогда мне не верил. - Она выпрямилась, напряглась; совсем тихо, так тихо, что я с трудом разобрал ее слова, сказала: - Он никогда мне не верил, всегда во всем сомневался. Однажды мне принесли одноглазого сокола, который напоролся на колючий кустарник и наполовину ослеп. Бедняга совсем обессилел, и Виктор сказал: отлетался. Но я ухаживала за соколом, хорошо кормила. Мне и приносили всяких зверушек, птиц, я лечила их - белочку, лисенка с покалеченной лапой, у меня почти все выздоравливали; когда сокол поправился, я отнесла его к реке и сказала: улетай, лети высоко! Он и впрямь полетел, я сама видела.