А Станислава от неведомого раньше мучительно-сладостного наслаждения временами вновь теряла сознание, и бигль, досматривая слишком затянувшийся на его взгляд короткий коитус в одиночестве, ветеринара он в счет не брал, совсем не по-собачьи, неземным каким-то чувством вновь, как в недавнем перелете через океан в багажном отсеке Боинга, проживал свою будущую московскую жизнь, безумную, страшную и прекрасную, в которой не собирался ничего менять, потому что умирал счастливым, зная, что жертвовал собой ради тех, кого любил и чьи человеческие качества почти не имели для него значения…

Днем они пообедали в ресторане, который выбрала Станислава.

— Буду звоть тебя Обрашкой, — проокала она, стараясь уменьшить размеры ветеринара-гиганта, рука которого, похожая на лопату, нежно подбиралась под столом к ее гениталиям, а темные глаза без зрачков смотрели не мигая, обволакивая любовью и таким нестерпимым желанием, что хотелось поскорей содрать одежды и позволить ему делать с собой, что захочет прямо в кабаке, и самой приникнуть губами к пугающей сине-черной шероховатой коже…

— Пожил бы ишо чуток. У Ленсанны вон доча зимой свободна… и комин протопить можно, — окала Слава, понимая, что не слышит он и стала горевать, и напряглась, пристально вглядываясь в полюбившееся лицо нездешнее, чтоб запомнить сильнее, но помять услужливо подсовывала ночную дежурку и огромный всепроникающий Абрамов пенис с задатками вечного двигателя, на котором сидела…

Вечером Станислава поехала провожать Абрама, понимая, что неожиданно быстро и сильно привязывается к нему, а Фрэт, которого захватила с собой, прямо в шумном здании аэровокзала, периодически сотрясаемом громовыми объявлениями на плохом английском, взял первый урок русского языка, вслушиваясь в невнятные монологи дикторов…

Глава II. Доктор Елена Лопухина

— Ленсанна! Можно поговорить с вами с глазу на глаз…, как Кутузов с Нельсоном?

— Если опять про этого писателя с почечной недостаточностью…

— Он актер… Я обещал, что положу его на днях. Он не протянет еще месяц на амбулаторном гемодиализе… Ему нужна трансплантация почки. Срочная… Сейчас… — Крупный сорокалетний хирург по прозвищу Вавила, с густыми, как у проводника, усами на простоватом лице, свисающими по углам, за что дали ему имя героя гоголевских «Диканек», с кругами темного пота подмышками на голубом операционном белье и красной полоской на щеках и носу от только что снятой маски, уставился на заведующую отделением, выжидая, а потом демонстративно перевел глаза на длинную ногу в красивом чулке глубоко темно-серого цвета, что покачивалась перед ним, непринужденно выбираясь каждый раз почти до паха из-под полы расстегнутого халата.

— Любопытно, как она заканчивается у нее, — привычно подумал про ногу Вавила, пытаясь найти новые аргументы.

— Госпитализация больных в отделение является моей прерогативой. Только моей… Странно, что ты вдруг забыл об этом. — Молодая женщина уверенно излагала инструкции Ковбой-Трофима и, закончив, по-мальчишески соскользнула с голой крышки письменного стола, с удовольствием наблюдая, как Вавила, поколебавшись, но так и не совладав с низменными инстинктами, не отвел взгляд от открывшейся на мгновение промежности. — Откажи! Мы в отделении трансплантологии… Экстренных госпитализаций здесь не бывает… Неотложная хирургия на втором этаже.

Она вытащила из кармана халата пачку сигарет, закурила и, тряхнув несколько раз пустым коробком спичек, странно метко, по-мужски, почти не глядя швырнула его в далекую корзину для бумаг под столом, и двинулась по кабинету, удивительно грациозно, так можно ходить лишь после долгой изнуряющей муштры или из-за унаследованной хорошей породы, уверенно продвигаясь меж деревянных стеллажей с рядами книг за полуоткрытыми дверцами, уродливых белых медицинских шкафов из металла со стеклянными стенками и полками, забитыми дорогим иностранным хирургическим инвентарем, стола для совещаний и инкрустированной перламутром деревянной подставки с недешевыми бронзовыми часами под старину с фигурками двух женщин в тогах и сандалиях на босу ногу, внимательно разглядывающих маятник, несуетливо качающийся из сторону в сторону вместе с мальчиком-ангелом, оседлавшим его, дивана хорошей кожи у стены с резным деревом дорогих пород, и таких же кресел перед низким столиком с толстой прозрачной стеклянной доской, на которой лежали несколько медицинских журналов, аккуратно вскрытые конверты с вырезанными кем-то марками, и две китайские кофейные чашки тонкого, почти прозрачного фарфора, с темной и очень густой беспорядочной жижей на дне…

— Ему ведь за шестьдесят уже… и алкоголизм в анамнезе, — сказала вдруг она, проявляя удивительную осведомленность и останавливаясь перед Вавилой, который, похоже, давно забыл о своем претеже, увлеченный возбуждающей пластикой женского тела, которое знало о своем совершенстве и искренне радовалось, когда об этом узнавали другие, даже если это случалось с ними не в первый раз…

— Он еще хоть куда, — сказал Вавила, приходя в себя. — Занят в трех спектаклях…, сам поставил еще два, преподает в институте и лишь под моим напором отказался от участия в фильме — каком-то бесконечном телесериале про наших нынешних национальных героев.

— Про кого? — вяло поинтересовалась она.

— Про воров…

— Аннулируй госпитализацию писателя, Вавила. Наш лист-ожидания растянут больше, чем на год… Мы не можем оперировать стариков, потому что тогда станут умирать молодые, — сказала Елена Лопухина, будто выступала в платной телепередаче «Закон и порядок», и поглядела на дверь, ставя точку в затянувшемся разговоре, но не удержалась: — Очереди в европейских клиниках на трансплантацию составляют десятки тысяч пациентов…, а Европарламент готовится обсуждать возможность продаж человеческих органов… Моя бабка по отцу рассказывала, как во время Отечественной войны в санитарные поезда брали только тех, кого можно было довезти до госпиталей… Остальных… бросали.

— Сука! — подумал Вавила, поднимаясь со стула и добавил вслух: — Почти абсолютная власть в Отделении…, да и в Цехе тоже, развратили вас почти абсолютно. Не помню, кто сказал…, но знаю: вы перестали быть специалистом, Ленсанна… Вы становитесь жестким менеджером, железным и бездушным не только к больным…

— То, что не ложусь с тобой, Вавила, еще не значит, что ты не нравишься мне, — мягко сказала заведующая и Вавила удивленно замер у дверей. — Ты мне просто противен… Да, да! Противен! — перешла она на крик, забывая грациозно перемещаться при этом. — Твоя дешевая демагогия не стоит выеденного яйца, даже если оно воробьинное или твое собственное… Думаешь не знаю, сколько слупишь с этого писателя за госпитализацию, анализы, иммуннодепресанты, которые тебе впаривают по-дешевке фирмачи-австрияки, операцию, послеоперационный уход?! Вон отсюда!

— На порядок меньше, чем возьмете вы…, да еще в валюте! — взорвался Вавила и сразу понял, что идет в лобовую атаку и она никогда не простит ему этого, и уволит к чертям собачьим, и никто не станет на его защиту, ни паршивый профсоюз, ни венценосный Ковбой, ставший в последние годы столичной знаменитостью…, и тогда ему одна дорога: больничным ординатором в городскую больницу или врачем в поликлинику с нищенской зарплатой…

— Простите подлеца, Елена Александровна, — внятно попросил Вавила, сильно потея, будто ассистировал на операции, и склонил голову… — Настоящая леди называет кота котом, даже если споткнулась о него…

— Убирайся! — голос молодой женщины торжествовал, но в нем не было злорадства.

Когда за Вавилой закрылась дверь, она постояла неподвижно немного, невидяще поглядела на два убогих городских пейзажа на стене, подаренных хорошим московским художником, скомкала туго плотный лист ненужного приглашения на международный конгресс и не гляда метко забросила в туже далекую корзину, подошла к телефонам, набрала короткий номер местной связи и замерла опять…

— Можно зайти к вам? — сказала она в трубку другим голосом, трудно дыша, и принялась ждать…