— Мне холодно. — Лопухина переступала босыми ногами на цементном полу, выбирая место, где почище, и куталась в темно-синий, почти черный махровый купальный халат с эмблемой Nike на спине.
— Принесите мое пальто из машины, — поросил молодцов Анатолий Борисыч и, глядя кому-то из них в след, спохватился вдруг и сказал раздраженно: — Нет! Мое нельзя…Султан! Оставь ей куртку свою, только документы вынь…, и снимите наручник с лодыжки, гестаповцы чертовы! Не выберется она отсюда, как ни старайся…
Он трудно повернулся и посмотрел на молодую женщину, и спросил, как спрашивают у священника или Господа Бога самого:
— Знаешь ведь, зачем тебя сюда привезли? Знаешь… Может и не так велика твоя вина перед законом и обществом, но если власть суд над тобой затеет, позора не обобраться нам всем, кто втянул тебя в этот бизнес смертельный и страшный, как на войне…, и полетят головы одна за одной, хоть его-то наверняка уцелеет, потому как забрался высоко… даже слишком, где царят вседозволенность и безнаказанность, и стал национальным героем… или достоянием нации… Не разбираюсь в этих тонкостях… Почему не кричишь, не зовешь на помощь? Неужто не страшно? А у меня мороз по коже, когда гляжу на тебя…
Спиркин посмотрел на часы, подошел к батарее отопления, потрогал рукой, оглянулся на непонимающе застывшых молодцов с радиотелефонами в ушах и добавил:
— Пятница уже… твой доклад вторым в повестке стоит сегодня утром. Похоже, не состоится… Мы тебя оставим здесь пока, Принцесса… Не горюй…
Он потоптался вокруг, не пытаясь скрыть неловкость ни от нее, ни от молодцов, и первым шагнул к двери…
— Доброе утро, господин Волошин! — Станислава в дорогом вечернем темном платье, сшитом в Америке: кусок короткой ткани странной фактуры и формы на бретельках, что привез ей в подарок Авраам, сидела на неудобном стуле для гостей в кабинете Лопухиной, держа на коленях халат, и смотрела то на следователя, на на голого упитанного мальчика на часах, умело иммитирующих старину, навечно оседлавшего раскачивающийся маятник. — Доктор Борщев болеет после вчерошнего, мистер Оброхэм Стивенсон, что прилетел, русского совсем не зноет, Фрэт, который бигль… хоть и говорит невесть что…и чуть не помер вчора, стороясь спости Леноанну неведомо откуда… — собока всеж-токи…, остолась я одна…
Подражая Лопухиной, она развязала, завязанные узлом колени, чтоб показать следователю чуть полные бедра, где кончаются чулки, и трусики, и сказала, волнуясь и так сильно заокав, что следователю показалось: "о" звучит у нее вместо всех остальных гласных…
— Пошло токоя полосо посодок, что похоже беды…, — она притормозила, удивившись, что в слове «беды» нет буквы "о", но зацикливаться не стала и продолжала, еще больше заокав, — просто зохлестнули нос… Доктор Лопухино вот тоже прополо вослед октерцу Рывкину, которого прооперировола довным довно… Но конференцию сегоднешнюю не появилось, дома нет, но звонки мобильны не отвечоет…
Увидав, что следователь слушая ее, внимательно смотрит в окно, вновь завязала колени узлом, натянула кусочек модной ткани до верхней трети бедра и чувствуя себя совсем голой, заокала опять:
— А Ковбой-Трофим…, профессор Трофимов объявил только что всему институту на конференции, что сбежола Ленсонна, побоявшись ответственности своей перед уголовным росследованием, что вы проводите…, и что будто ношли в действиях ее… криминол и торговлю оргономи донорскими для иностронцев…
— Здрасьте! — нерешительно сказал вошедший Вавила, непривычно замирая в дверях. — Звали?
— Прошу вас, доктор. — Следователь указал на жесткий стул.
Не обращая внимания на Вавилу, забывая про платье, которое задралось на живат, шмыгая носом и утирая слезы ладошкой, пока не сообразила промокнуть глаза халатом, размазав тушь по щекам, Слава добавила, любя и гордясь самой известной и красивой женщиной Цеха: — Убежоть ей от ответственности…, схоронясь где-то, кок преступнице кокой, — она долго молчала, подбирая подходящее сравнение и, не найдя, продолжила уныло, не веря больше в силу слов своих, — невозможно…, — и понурившись задумалась опять, и добавила негромко: — May be she's in a jam — Может, и пополо в беду…, но бояться ей нечего, потому кок Ковбой-Трофим всемогущий, выручит всегда и спосет! Фрэт говорит: «You can't predict the future, but you can always prepare for it»[73]. Спросите Вовилу!
— Вы тоже полагаете, что Лопухина не могла испугаться и сбежать от ответственности? — повернулся к Вавиле Волошин.
— Рывкин вернулся! — радостно улыбнулся в ответ Вавила. — Целый и невредимый, и такой же молодой, как вчера, если не считать страшного похмелья… Еврей-пьяница… Такая редкость… Теща-целка… Наши сестрички уже выводят его из этого состояния… Похоже, он просто спрятал от нас на время свои удивительные почки, потому что задрочили непрерывными анализами, обследованиями… и диетой… А лаборантка права… Ленсанна человек чести, и чтоб отстоять свою правоту станет воевать со всем миром, а если виновата пойдет на плаху, как пример для подражания остальным… Это у нее в крови дворянской: IV группа, резус-отрицательная…
— Видите! — оживилась и заулыбалась Станислава. — Я тоже говорила: «Теща-целка!».
— А Лопухина? — настаивал следователь. — Ее могли похитить?
— Зачем? — Вавила так сильно удивился, что Станислава засомневалась в его искренности, а он гнул свое: — С таким же успехом можно украсть Егора Кузьмича, что работает санитаркой на кухне Цеха и кормит грудью в парке голубей…
— Егор Кузьмич умерла, — сказала Станислава
— Ваши попытки, господин Волошин, нарыть и навесить на нее криминал также бессмысленны и беспочвенны, как старания масстурбировать в презервативе…, — шел в атаку Вавила.
— Фрэт нозывает это backasswards и говорит, что все всегда идет у нас backasswards, — продолжала встревать Слава, — и что с этим пора кончать…
— Да, — сказал Вавила, улыбнувшись лаборантке, — мы принимаем для трансплантации сомнительные по происхождению органы, которые бригады забора завозят иногда… Не выбрасывать же неучтенные почки, если они спасают кому-то жизнь… Разве станете обвинять проститутку, что получает удовольствие от своего труда… Бывает неблагодарные родственники разрешают забрать почки, не дожидаясь констатации смерти мозга… Есть бесхозные больные, бомжи, зэки…, для которых точное соблюдение юридической процедуры не обязательно…, почти не обязательно… А функция трансплантированной почки,заметьте, взятой на работающем сердце, также отличается от почки, изъятой у трупа, как автомат Калашникова от пластмассовой детской игрушки, почти неотличимой по форме от него…
— Корысть всегда способствовала гибкости ума… Хорошо, что вы не пошли в юриспруденцию, — сказал Валошин, демонстрируя приверженность корпоративаным ценностям.
— Ваше ведомство просто не допустит, чтоб в Прокуратуре работали нормальные люди, — начал задираться Вавила.
— А вы предпочитаете размазывать нравственные устои и, прикрываясь высокими словами о прогрессе в трансплантологии, врачебном долге и ответственности за жизнь больного, заниматься незаконными пересадками, зажмурив глаза в попытке избежать ответственности… — Волошин посмотрел на голые Славины бедра и, убедившись, что они не ровня Лопухинским, добавил: — А ссылаться на нищенскую зарплату, все равно, что аппелировать к гипсовой девушке с веслом в парке Цеха, если пользоваться вашей терминологий, или к этой медной Нюре в фонтане, где собираются летом проститутки и алкаши….
— Если пользоваться вашей терминологий, положение гипсовой девушки предпочтительнее…, потому как не тратится на одежду, жилье, еду… и с веслом уже… А про Нюру…
— Не забывайтесь, доктор…, — Валошин мучительно вспоминал фамилию Вавилы и не вспомнил, и продолжал отрывисто и нервно. — Вы… беседуте со следователем Генпрокуратуры!
— Drop dead! [74] — сказала выученная Фрэтом Слава, почти не окая и уверенная, что познания Волошина в английском не заходят так далеко. — Мы постоянно уходим от главного: кто похитил Ленсанну, если ее и вправду похитили, и где тогда искать…?