-- Так ты не знаешь, что это?

-- Да кабы знал...

-- Давай полтинник и благодари бога, что я случился тут ...

-- А что?

-- А вот что: не будь тут меня, сейчас бы тебя, может, в мелкие куски растерзали -- энти-то! Ты этого не знал? Доставай деньги проворнее, а я покуда побегу корни рыть.

Мужик начал развязывать большой кожаный кошель, висевший у него на шее; а солдат принялся пристально осматривать местность и говорил:

-- Где теперь найдешь этот корень? Он прозывается корень дражнилка --шиш ему в рот! Только в полдень его и отыщешь.

И партия и телега остановились. Все ждали. Завязался такого рода разговор:

-- Черт! -- говорил наставительно солдат Луке. -- Ведь она живая...

-- Кто?

-- Да эта-то, что ты везешь-то! Ведь она, леший, одного, что ль, тебя загубила, а? Ведь вон тоже в Хирсонской губернии случай мне выпал повидать, как одному такому-то навязали, так ведь он беситься стал. Семь его монахов, может, пятьдесят зорь на страшной свече отчитывали, эдакую тяжелую книгу всю от доски до доски над ним прочитали, а он все пуще и пуще бесился, -- всю печь в избе съел. Сидит и жует глину-то и говорит: "Я теперь енарал стал..." А какой он енарал? За какие баталии енаральство получил?

Лошадь одиноко стояла посреди дороги с уныло понуренной мордой, потому что и сам Лука убежал при последних словах чародея от телеги к солдатам, расположившимся на отдых на дорожной насыпи, а чародей неумолчно толковал:

-- Ведь вот теперича что будешь делать? -- спрашивал он, горестно размахивая руками. -- Ведь вот есть тут всякие травы: вот тебе богатырь-трава, вот ониськин узел, вот тебе слеза каменная, а корня дражнилки нет. Ищите, ребята, все, Христа ради, -- он толстый -- корень-то этот, -- я их видал немало на своем веку... Наш-ш-ол! Теперича не бойся, Лука! Отсчитал деньги-то?

-- Отсчитал!.. -- ответил Лука.

-- Ну, получай с богом. Всего луччива... Его тебе, братец, надолго хватит...

-- Как же мне им орудовать? -- спросил Лука.

-- А вот видишь как: вот ты поедешь, а она тебе сейчас приставляться начнет в разных видах. Белая такая сделается и будет тебя издали дразнить всячески, -- перекидываются они иной раз в скотину какую, пишшаньем пугают, скачут тоже перед очами-то, словно бы козлы рогатые али бы нечистые... Только ты все не бойся -- все иди, все иди, и как тебе подойдет десятая верста, ты сейчас же не давай маху-то, а прямо этот самый корень как можно крепше вгоняй себе в живот, а сам приговаривай: Иван, мол, царевич! Приходи, мол, ко мне во терем песни играть. Вот тебе и все! Н-ну, с богом! Счастливо оставаться.

-- Прощайте, солдатушки! Спасибо, что выручили, -- прощался Лука, понукая лошадь, которую очень разморил полуденный зной.

-- Но! Но! Волк тебя заешь, -- стращал он своего меринка, которому, видимо, хотелось еще постоять на теплом месте и отдохнуть.

-- Смотри, брат, -- еще раз крикнул солдат издали. -- Будь осторожен. Видишь, уж начинается, -- видишь, как она лошадь-то попридерживает. Это завсегда так бывает. Переложи-ка получше промеж ноздрей меринка-то изловчись да чесани его хорошенько, она тогда, может, на минутку и посократится...

III

На другой день ранним утром, едва-едва только успело пройти в поле крикливое сельское стадо, а уж дьячок и исправляющий должность наставника при училище в селе Разгоняе сидел в переднем углу своей новой горницы, облокотившись на стол руками, и во что-то пристально вдумывался. Подле него с самым тревожным видом стояла дьячиха. Время от времени они таинственно о чем-то перешептывались.

-- Так как же? -- спрашивала дьячиха.

-- Да как? -- отвечал муж. -- Я, ей-богу, не придумаю, -- всю ночь глаз не сомкнул. Хорошо бы, если бы эдак было: ехал, примерно, какой-нибудь большой чиновник через наше село, узнал про мое рвение и донес по начальству; а начальство в виде награды и дальнейшего поощрения и выслало мне его... не в пример прочим, -- понимаешь? Так-то бы хорошо, а то, пожалуй, распечатаешь, а она тебе сейчас: лишить его, скажет, и дьячковского и наставнического места! Чудна ты, погляжу я на тебя, как это ты ничего не понимаешь: ведь она вся, как есть, печатная... Ну, будь что будет! Бог не без милости! -- проговорил наконец дьячок с отчаянною решимостью после некоторого молчания. -- Давай умываться да посылай за полштофом. Нечего, верно, делать-то, потому тут вникать надо...

Дьячиха, всегда противоборствовавшая посылке за полштофом, на этот раз с видимой охотой зазвонила ключами и принялась, секретно уткнувшись в длинный зеленый сундук, отсчитывать пятаки и гривны, потребные для приобретения полштофа. Дьячок между тем, успевший уже умыться и с особым усердием помолиться богу, облачился теперь в праздничное полукафтанье и потом снова уселся в передний угол, где вместе с различными церковными принадлежностями, как-то: требником в переплете из толстой черной кожи, закапанной воском, бутылкой с деревянным маслом, смиренно притаившейся в самом темном уголке, -- вместе, наконец, с узлом ветхих риз, вышедших из употребления, -- лежал и вчерашний тюк, который с такою опасностью для своей жизни притащил к нему из города Лука. Над всем этим любопытно свешивались с домашнего иконостаса прошлогодние вербы, красные святовские яйца в вырезных из разноцветной бумаги вяхирях и пучки разных высохших цветов и благовонных трав, которыми старшая дьячковская дочь с таким искусством и любовью убирала домашние иконы. Сидел дьячок на своем хозяйском, насиженном месте и тревожно думал: чем все это кончится? А в окно уже начали западать первые лучи восходящего солнца, и так ярко осветили они перед ним его светлую, новую горницу с ее незатейливыми удобствами, с ее добришком, копленным целые тридцать лет, что все это показалось хозяину несравненно дороже того, чем на самом деле было, и он еще пуще задумался.

"Что, ежели в самом-то деле, -- мелькало в его голове, -- распечатаю, а там скажут: а дьячок села Разгоняя за грубость и за пьянство посылается в монастырь на полгода на послушание, и впредь его никуда не определять.

Толстый тюк смотрел на него в это время и насмешливо и сердито за один раз.

-- Матушка царица небесная! Спаси и помилуй! Не для меня, а детей малых ради!