Из желто-зеленого папоротника, росшего здесь повсюду в сосняке, вдруг выскочила белолобая собака с желтыми подпалинами над глазами и какими-то странными пежинами на брюхе. Увидев незнакомых женщин, собака тявкнула, будто тоже для порядка — мол, нельзя иначе, что подумает про меня хозяин, все-таки я прежде всего должна службу нести, — потом бросилась к ногам полицейского, радостно ластясь. Разумеется, никого собака своим неожиданным появлением не испугала, и могло ли теперь пугать людей такое существо, как собака?! Тем более что веремейковские солдатки торопились не на шутку, как торопились бы раньше на ярмарку. Одетые, считай, в самое лучшее, с узелками в руках, они все выглядели нарядно. Не хватало только, чтобы на сегодняшний день пришелся престольный праздник.

Казалось, полицейский обрадуется, что на подмогу ему выбежала собака, но не тут-то было. Усатый толстяк вдруг с чего-то озлился, выказывая жестами и всем видом крайнюю досаду, стал гнать собаку домой — сперва оттолкнул се, правда, не тупым ободранным носком ялового сапога, а широким, собранным гармошкой книзу голенищем, по пес снова бросился ему в ноги, и тогда он, состроив страшную гримасу, схватился за винтовку.

— Пшел! Пшел отсюда!

Как и всякий умный пес, этот тоже понял, что хозяину почему-то не нравится его присутствие, обиженно поджал хвост и снова тихо гавкнул, уставясь на чужих женщин, теперь уже, видно, в отчаянии, что прогоняют. Но в следующий момент внимание его отвлекла на себя крупная серая птица, которая, как неживая, упала на дорогу, будто обрубок подсеченной у комля оплывшей смолой сосны. Птица эта напоминала болотного мышелова, с таким же, как и у него, загнутым книзу клювом и длинными ногами. Хотя она и притворялась, что падает вниз замертво, но, как только очутилась на земле, прикоснулась к ней ногами, сразу же встрепенулась, распростерла во всю ширину крылья и, суетливо поскакивая, побежала вперед по дороге. Заметив ее, собака тут же забыла и хозяина, и женщин, бросилась со всех ног догонять. Птица тоже почувствовала опасность, не стала зря испытывать судьбу — ударила о землю крыльями и так же стремительно, как падала с дерева, взлетела вверх, но не в сторону дороги, а села на самую макушку крайней сосны. Одураченный пес закрутился возле сосны, и громкий лай его нарушил свежую тишину леса.

До Ключа оставалось не так уж много, как на дороге, которая задела левой обочиной край леса, словно гриб из-под земли, выросла фигура мужчины. Это был немец. Видимо, он стоял здесь давно, но веремейковские солдатки почему-то увидели его только теперь, когда оказались совсем близко. Был он в темно-синей пилотке, в короткой непромокаемой куртке с капюшоном за плечами, в суконных галифе, узкие, почти в обтяжку штанины которых были засунуты в блестящие сапоги. На животе висел автомат. Что это был немец, женщины догадались сразу, потому что полицай чуть не рысцой кинулся к нему. Для полицая пребывание здесь этого немца, конечно, не было неожиданностью. Это можно было понять по тому, как привычно, не настороженно, вел он себя. Значит, негодяй специально шел с ними. Пока верткий полицейский что-то толковал немцу, показывая на женщин, те успели заметить неподалеку, шагах в тридцати от крутого склона, за которым начинался лес, самолет с черно-белым, словно бы разрубленным крестом на фюзеляже. Немного дальше вяло дымил костер, рядом с которым находились еще два немца — один сидел, охватив колени руками, а другой полулежал, подперев ладонью голову.

Самолет этот — легкий бомбардировщик — приземлился на косогоре вчера, уже под вечер. Получив в воздушном бою где-то над излучиной Десны несколько больших пробоин, он не дотянул до аэродрома, который размещался за Белынковичами, недалеко от деревни Каничи, и сел где пришлось, несмотря на то, что впереди, всего в полукилометре, начинался скошенный луг. Теперь летчики охраняли бомбардировщик, ожидая, пока приедут с аэродрома авиатехники. Вообще-то им повезло здесь. Еще вчера прибежал сюда этот полицейский, с луга заметивший, как приземлился самолет. Поэтому ночь они провели возле костра, не испытав ни голода, ни жажды. И уж совсем были поражены летчики, увидев теперь, как знакомый полицейский возвращался после ночи среди немалой толпы женщин.

— Зи маль айнен ан, — вдруг даже сел, раскинув чуть ли не по обе стороны костра ноги, тот летчик, что поддерживал голову ладонью, — унзер полицист хат унс айне унмасе фон вайберн ауфгетрибен. С фюнф про лате.[7]

Другой захохотал и сказал:

— Айн динстайфригер нар ист геферлихер, альс айн файнд.[8]— Ляс дас. Ди русен хабен воль ир шприхворт нихт ауф унс гемюнцт. Дер флинке Ганс, нас нур ауф, лехт зих шён ди липен унд ист цум хартен айнзац берайт. Гешвинд, геер брудер, дас вир нюнхен нихт ферзоймен. Ште ауф, зоне бист ду ам шейтерхауфен фертиг геройхерт. Нун рихтен вир айне грандиозен людерцемунг айн…[9]

Но другой летчик только поморщился от этих слов, сказав чуть ли не с гадливостью:

— Дас паст мир нихт ин ден крам. Славите дорфмедельс зинд рехт шмутцих. Зихер хабен зи нихт айнмаль хозенцойг ам ин штайсе ан. Штрайхт мих альзо ауф дер листе ауз, их махе нихт мит. Ду унд Ганс аляйне, ир цайт ойх ганц геваксен ойрер грандиозен людерцемунг. Ин айнем монат фаре их ауф урляуб хайм, унд нун ист эс айн вениг гедульден. Эс вере айне толе блемаже, тайнер Эльза вас унгевюнште инди тоше айнцу-шибен.[10]

— Ляс дас дайне зорге зайн, — пожал плечами его товарищ. — Дас ду эс шпетер нихт бедауэрст. — Он пружинисто вскочил на ноги, сунул за широкий ремень шлемофон и снисходительно усмехнулся: — Инцвишен муст ду пахе шибен.[11]

Однако напрасно он пугал товарища — в караул тому становиться не пришлось. Пока велся возле костра этот диалог, на дороге все было кончено.

Оказывается, полицейский всего-навсего подбивал часового отобрать у веремейковских баб харчи, которые они несли с собою, завернув кто в пестрый платок, кто в вышитый рушник. Часовой хоть и не понимал чужого языка, но слова — сало, яйца, мед — быстро дошли до его сознания.

— Гут, гут, — похлопал он весело но плечу полицейского и жестом показал женщинам, чтобы те выкладывали все на травку.

Однако никто из солдаток не торопился раскошеливаться. Они поглядывали то на часового, то на полицейского, будто и вправду не догадывались, чего от них хотят. Тогда полицейский стал вырывать узелки. Женщины не сопротивлялись. И только Жмейдова невестка бросилась объяснять полицейскому, что у нее нет с собой разносолов, потому что идет она к больной матери.

— Не ври, показывай и ты, что несешь, — не поверил тот. Но в Анютином рушнике и правда ничего особенного не было, кроме подгоревших шкварок да пресной лепешки.

Не выпотрошенным пока оставался маленький узелок Палаги Хохловой, величиной с кулачок. Она держала его обеими руками, прижимая к животу, и всем видом показывала, что не собирается расставаться с ним. К тому же и полицейский как бы не торопился подступаться к ней.

— Ну, а тебя я давно приметил, — наконец произнес он. — Сейчас поглядим, какая ты храбрая, будешь ли мозги выбивать.

Он потянулся, чтобы забрать у Палаги то, что она хоронила в узелочке. Но Палага расцепила руки и спрятала узелок за спину.

— Ну-ну, — погрозил полицейский.

— Отойди! — возмутилась Палага.

— Сейчас же отдай, стерва!

— Не тронь, а то!… — гневно замотала головой женщина. — Сойди с дороги.

— Ах, так? — Полицейский попытался зайти сзади.

Но где там! Палага вдруг повернулась и ткнула узелком прямо в его усатую морду.

Ощутив сильный удар, который пришелся чуть ниже лба, полицейский схватился рукой за нос.

Кто-то из женщин ошеломленно ойкнул — ну и Палага!…