— Эх, — махнул рукой Прибытков, — не вяжись ты с ними, живодерами! Ты лучше скажи мне: как тебе показались немцы?

— Сам-то небось тоже видел?

— Дак ведь это, сдается, еще не немцы, что взяли да проехались по деревне из конца в конец. Взаправдашние немцы уже, видать, те будут, что приедут однажды и больше не уедут никуда.

— Эти тоже едва не перестреляли мужиков.

— Дак хто виноватый?

— Ага, кто виноватый?

— Каб не солдат той, что в колодезь свалился, может бы, и не было совсем страху. Но, как я теперя уже думаю, дак они даром не будут людей трогать.

Зазыба от негодования задохнулся.

— Да как это, скажи мне, трогать не будут?

— А так — коли их не зацепят, то и они ничего не будут иметь до тебя.

— Гм…

— Мы же мирные. До мирных и отношение должно быть свое.

Услышав это, Зазыба долгим взглядом, словно впервые, поглядел на Прибыткова, укоризненно покачал головой.

— Ну и мудрец ты, Кузьма, — сказал он. — Сперва надеялся, что немцы совсем не пойдут в Веремейки, потому что дороги к нам дрянные, а теперь, когда они все же завернули и к нам, ты другое выдумал. Ну и что, если мы мирные?

— Мирные и мирные!

— Мудрец! Мудрец!

— А что, может, и мудрец?

— Тогда ответь мне, мудрец, на такой вопрос. Вот ты считаешь, что мы мирные люди. Правда, мы с тобой мирные. И невестки твои тоже мирные, и внуки. А что ты думаешь про своих сыновей, которые воюют?

— Значит, они не мирные. Они военные.

— Но ведь и Роман Семочкин был военным!

— Романа тута не треба в расчет брать.

— Нет, ты все-таки Романа бери в расчет. А то по-твоему выходит, что его никогда не было и теперь не существует. Но это же не так. Он есть, неважно, хочешь ты этого или нет. Живет в деревне среди нас. А сыны твои тем временем воюют. Они тоже могли бы вот так, как Роман, бросить винтовку — да и домой, к женкам, мы, мол, тоже хотим мирными стать. Так нет же! Сыны твои воюют! И ты думаешь, воюют потому, что не пускают с фронта? А может, думаешь, что не улучат момента дезертировать? Такой момент всегда подвернется, я это знаю, сам воевал. Особенно теперь, когда и по ту сторону фронта, и по эту тыл большой. А Тимофей твой не бросает винтовку, понимает, что от немцев надо защищать и тебя, старого, и детей своих малых, и женку молодую. Иван тоже не бросает. Может, они не считают вот так, как ты: раз вы мирные, значит, ничего вам не угрожает. Может, они лучше нас с тобой знают, — Зазыба даже себя не пожалел рядом поставить, — что такое война и для чего она развязана!

— Что говорить про моих сынов! — не по нраву пришлось это Прибыткову. — Хто знает, где они теперя? Может, воюют, а может, и совсем уже нема на свете? Хорошо, коли еще в плену. Пошла же Анета вместе с другими бабами в Яшницу. Говорят, там военнопленные наши содержатся, дак, может, кого найдет.

— На войне по-разному случается, — словно бы утешая Кузьму Прибыткова, кивнул Зазыба. — Тут на расстоянии не угадаешь. А заговорить их от пули никто не может. Ну, а насчет плена… Тут тоже не заспоришь. Война без плена не обходится. Потому и бабы наши думают: а вдруг и правда ейный попал? Их, баб, понять можно. Особенно теперь, когда все столько говорят про плен да про пленных. Вот они и побросали хозяйство на детей, а сами в Яшницу. С другого боку, кто еще побежит туда, если не они?

— Да ужо ж…

— Но пускай бабы и есть бабы, но мы-то про живых твоих сынов говорим. Поэтому меня просто возмущает, как ты рассуждаешь обо всем. Ну а если вдруг сегодня или завтра придут снова немцы да скажут тебе — сыны твои воюют на фронте, значит, они наши враги. А раз они твои сыны, значит, и тынам ворог. Таким образом, и внуки твои вороги им, и невестки!…

— Ты уж скажешь, Денис…

— Не-е-ет, — покрутил головой Зазыба, — это не я говорю. Это мы с тобой так говорим. Как раз до этого и должны были договориться, начавши делить людей на мирных и немирных, глупых и сметливых, живых и неживых. Надо наконец понять всем, что это палка о двух концах теперь — мирный, немирный… Сам подумай: что было бы, если бы немцы не выловили из колодца своего утопленника? Все же выяснилось случайно. А если бы не лошадь? Кладбища не хватило бы похоронить нас. Да и кто бы хоронил? Один Браво-Животовский? Нет, здесь иначе надо рассуждать. Я разумею, что говорил ты без злого намерения. Просто хочется утешить и себя вот, и меня, и других. К тому же тебе хочется вжиться…

— Куда это мне хочется вжиться?

— В новую жизнь, вот куда!

— Ясное дело, что живой человек про это первым делом должен думать.

— Но это же обман. Верней, самообман. Покуда идет война, вообще надо забыть про это. Сама война вжиться хоть кому помешает. То ли нарочно, то случайно, а помешает. Это уж как водится, потому на то и волнения великие, на то и буря, чтобы сразу не дать корнями прирасти к земле. Ну, а утешаться совсем тоже не стоит. Недаром умные люди говорят: обещают землю, а надевают петлю.

— Но говорят ведь и по-другому тоже. Небось слыхал: одним война, другим мать родна.

— Как не слыхать? Слыхал. Знаю даже похлеще: мол, война — кому веревка, а кому дойная коровка. Только все это глупости. Не стоит забывать, что любая война прежде всего кровь людскую пьет и жизни забирает. Еще ни один человек, которого когда-нибудь затронула война, наперед не мог знать, чем она для него обернется.

— Ладно, Денис, хватит нам про это, — совсем просто, будто до сих пор только дурил Зазыбе голову, сказал Прибытков, но не усмехнулся. — А то выходит, что я самый плохой из всех. И зря ты учишь меня. На моем веку это уже которая по счету война. Однако не надо страшиться, что в войну беспременно все погибнут.

— Допустим, этого я не говорил.

— Может, и не говорил, но похоже было с некоторых твоих слов. А я всего только за то, чтобы люди тоже остерегались. Сами глядели, что и как. К чему гибнуть тем, кому не надо, от кого, как говорится, пользы мало. Ну, какой смысл может быть для войны, если вдруг погибнут мои малые внуки? Какая корысть от них?

Зазыба покачал головой.

— Мудрец ты все-таки, Кузьма! Но юродствовать тоже не годится. Грех. — Зазыба хоть и говорил все время не очень громко, но внутренне напрягался и даже устал, словно тащил на себе немалую поклажу.

Казалось, Прибытков взорвется. Но последние Зазыбовы слова, видно, совсем не тронули его. По крайней мере, на жилковатом лице не отразилось никаких эмоций. Как и минуту назад, старик равнодушным голосом сказал:

— Ладно уж, хватит. Не проснулся ли Масей-то? Слышишь, с маткой в хате гомонят?

Выбитый из колеи этой беседой, Зазыба спохватился, что пора и ему идти в дом, — в конце концов, всего за один раз не обговоришь, особенно с таким доморощенным философом, как Прибытков. Но как быть с Кузьмой? По правде говоря, Зазыба не возражал бы, чтобы Кузьма отправился восвояси. Однако прогонять же не станешь.

Выручил отца Масей, вышедший на крыльцо.

За эти дни в родительском доме он покруглел лицом, и в походке, в движениях появилась прежняя, молодая живость.

— Может, умываться тут будешь, — сразу подступил к сыну Зазыба, — так ведро из сеней вынесу?

— Спасибо, батька, не хлопочи.

— Ну, как знаешь, — пожал плечами Зазыба, словно недовольный, что Масей так легко отказался от его услуг.

Масей сошел с крыльца, стал под окнами.

— Что новенького сегодня, дядька Кузьма? — спросил он Прибыткова с какой-то непонятной, поддразнивающей усмешкой.

— А ничего, — будто с неохотой ответил сосед.

— Ну, а жизнь как?

— Дак… ты же сам знаешь. Как вчера, так и сегодня. Сдается, ничего не менялось. Главное теперя — ночь переспать. День уж как-то весь на виду, он после ночи нехитро катится. Но тише-тка!

Действительно, в заулке вдруг загромыхала и остановилась телега.

— Полюбопытствовал бы, Денис: не к вам ли это или, может, ко мне? — глянул на Зазыбу Кузьма Прибытков.

Зазыба кивнул согласно, но постоял еще некоторое время как бы в нерешительности и только потом неторопливо зашагал к калитке.