Переворачиваю желтый листок. Оборванные края.

"Твой отец остановился на том, на чем мы с тобой топчемся сегодня", мелькнули в голове слова Якубчика.

Зевая, он как будто упрекает тебя. Даже не знаю, как псе это назвать: наглостью, злопыхательством? Нет, еду немедленно, сегодня же.

Захожу к Пронникову. В коридоре сталкиваюсь с Женей. Почему он грустный? Веки красные, воспаленные.

Что с тобой, друже? Махнул рукой. Ну, поговорим еще.

Захожу в палату. От солнечных бликов пушистая седина Ивана Васильевича кажется розовой. А в глазах своего подопечного я не вижу радости. Сперва видел. А потом - консилиумы... И Пронников начал понимать: на этом все кончится снова. Он уже просто устал ждать.

Сажусь рядом.

- Я был в вашем училище и видел расписание. Каждый день по две, по три ваших лекции планируется. Не многовато ли, Иван Васильевич?

Иван Васильевич безнадежно силится повести плечами, пытаясь привстать.

- Я вас не понимаю. - И он сердито отворачивает от меня голову.

- Еще потерпим, осталось совсем немного, - говорю я теперь без шуток, сознавая, что моя ирония была ни к чему. - Понимаете, дорогой Ивап Васильевич, я должен еще посоветоваться со своим отцом.

Иван Васильевич настороженно сдвигает к переносице брови:

- Ваш отец погиб на фронте.

Впрочем, если к могиле человека приходят люди, значит, он еще жив.

Пронников плотно сжимает губы. Кажется, он все понимает. Мне так важно, чтобы он понял. И когда из палаты его повезут на каталке, я хочу, чтобы он знал, что я не бог, что я пришел к его беде через беды прошлого и незавершенного. Я хочу, чтобы в операционной, нот не наступит наркозное небытие, он знал, что над ним склоняюсь не один я. Что рядом с моими руками ссгодня работают и твои руки, отец. Руки, которые три дня и три ночи, без роздыха и смены, спасали Ваню Федорова. Добрые, теплые руки. Мне так нс хватает их сегодня. И я прошу тебя, отец, возвратиться и встать рядом со мной.

Нагольное-Тапасовка... Штемпель тридцатилетней давности... Встречу ли я там Веру, медсестру местной больницы? А если все быльем поросло? И тот день, когда восьмерых одной бомбой, и память о теое? Вместе с воронками и траншеями заросли, заровнялись под дождями забвения переплетенные войной человеческие судьбы.

Ветром времени отнесло в сторону все мимолетное, случайное, сгладило, заровняло ухабы той кромешной поры.

Но я еду. Все в сторону. Начальник госпиталя отпустил на двое суток.

- Не забудь, пожалуйста, - мама протягивает сверток, - тут завтрак. Ты обычно завтракаешь в поезде, я знаю.

- Откуда ты знаешь?

- Это привычка твоего отца. Завтракаешь в поезде, чтобы сразу, спрыгнув с подножки вагона, делать свои дела. - Мама старается говорить ровно, а слезы бегут по бороздкам морщинок.

- Давай я обниму тебя, мамочка. И присядем на дорожку.

Пуговицы не лезут в петли. Билет куда-то исчез. После лихорадочных поисков нахожу его лежащим, как напоказ, на письменном столе рядом с портретом Пирогова. Прячу в карман Верипо письмо.

- Пусть этот адрес отца помо-жет твоему делу, во имя его он сложил голову.

- Кто спрашивал Нагольное-Тарасовку? Вот она внизу.

С гребня перевала, словно с борта самолета, отчетливо выписываются контуры продолговатой долины. По ее желобу разбежались в испуге хаты, белостенные, кирпичные, под камышовыми крышами. Шахтерский поселок с лесом телевизионных антенн. Здесь, как в укрытии тогда располагался твой госпиталь. Теперь я понимаю почему все произошло именно здесь. Поселок обступили каменистые склоны, и бомбардировщикам было непросто сюда залетать, чтобы вести прицельный огонь. Разве только с большой высоты, сбрасывая бомбы наугад.

На тормозах автобус сползает все ниже и ниже.

В стороне остался дымящийся террикон. Автобус плавает на ухабах, люди уже берут в руки свои чемоданы, корзины, сумки. Кондуктор сворачивает ленту с билетами.

- Скажите, - обращаюсь к соседу, - тут есть памятник погибшим?

- Они везде есть. Пройдете немного, и в аккурат напротив поселкового Совета.

- Это прямо-прямо, - говорят мне.

Камень тарахтит под ногами, или это с мороза мои туфли так звонко выстукивают дробь, или в висках стучит. Из-за поворота выскочила новенькая "Волга", толпа шахтеров, в спецовках, с касками в руках, проводила меня изучающим взглядом. Две девушки торопкой походкой спешат навстречу. Разминувшись, хихикнули, побежали. Вид у меня, наверное, не очень. Может, в этот дом с темно-зелеными резными ставнями, а может, в тот, что у колодца с длинным, как шлагбаум, журавлем, упала сброшенная наугад бомба?

- Это поссовет?

- Ага, сразу за чайпой.

Вспомнил, что давно не ел. И сразу заоыл. Подхожу. Обелиск, окруженный оградой из 110беленногоштакетника. Плита. Серая плита из камня. Выоиты фамилии: Андросов В. П., Гаркавепко Г. И., Султанов Б. О Федоров И. И. Ваня Федоров, тот самый, про которого ты писал? Значит, и в тыл не успел отправить юного командира, поднимавшего свой взвод в атаку? Да нет не может быть. Просто однофамилец. Еще раз читаю фамилии. Наверное, первый раз тебя пропустил. Виноградов К. М., Корж В. П. В ушах грянул залп. Одпп, другой третий. Показалось, что с ветвей дуока от сотрясенного воздуха слетела последняя осенняя листва, подселенная морозцем и оттого кажущаяся невсамделишной.

Смахнул листву с плиты. Снова читаю. Где же, где твоя фамилия, наша фамилия? Почему-то оглядываюсь вокруг. Кого бы спросить? и снова читаю, и снова не нахожу А может, и не должно тут тебя быть? Во время воины всякое случалось. Выходит, какая-то медсестра Вера назвала адрес "Нагольное-Тарасовка" зря? А кстати, где местная больница?

- Вот там, за бугром.

Слышу, как под ногами прогибается старый дощатый пол флигеля. Тонконогая девушка в дверях. Халат, будто платье подвенечное, чистый-чистый.

- Скажите, простите, - не знаю, с чего начать, ооъясняю с помощью каких-то жестов.

Тоненькая медсестра повела меня через дорогу, потом через площадь, снова мимо обелиска со звездой. И я снова возле поссовета. Здесь работает одна женщина. Кажется, до войны она была медсестрой здешней больницы.

Если была, то, разумеется, помнит о военном госпитале.

- Разбомбили его, - говорю. - Так нам написали...

- Тогда то и дело бомбили, - объясняет женщина, к которой меня привела тоненькая девушка.

- А Веру... не знаю отчества... случайно не помните? Медсестру...

- Мне не надо ее помнить, - улыонулась неловко и, как мне показалось, скованно. - Это я.

Сняла очки, отодвинула от себя счеты, встала, протянула сухонькую руку. На плечах черный платок, подчеркивающий седину. Сколько ей было тогда? Двадцать, не больше. Конечно, она была красивой девушкой, привлекательной... Но и теперь сохранила благородную осанку, обаятельность.

- Медсестрой я и пошла на фронт. А возвратилась домой, стала бухгалтером. Крови больше не могу видеть, - словно оправдывалась она, складывая какие-то бумаги в стопочку. Судорожно вздохнула. - Госпиталем интересуетесь? Много врачей здесь погибло. И сам начальник госпиталя...

- Я его сын...

Мы пристально смотрим друг другу в глаза. Нет, она не всплакнула, не дрогнули ее сухие губы. Тихо произнесла:

- Что же вы так долго не приезжали к нам?

В этом обыкновенно "к нам" мне послышалось что-то болевое, щемящее, а скорее странное. Упрекает? Почему? Глупости, какие могут быть упреки? Сама видит:

служивый я, своим временем не распоряжаюсь. Впрочем, мог бы во время отпуска побывать здесь. Она рассказывает, как прошлым летом сюда, в Нагольное, приезжала целая семья из Грузии... Упрекает, да.

- Но там, на обелиске, нет почему-то фамилии. Как же это произошло?

Как произошло? Она надевает легкую, из синтетического меха, шубку, бормочет незнакомые мне имена старожилов. Вдруг кто-либо из них что вспомнит.

- Я побежала, Вера Андреевна, - тоненькая девушка оставила нас в переулке, упирающемся в каменистые отроги островерхого холма.