Из хромированного, с зеркалом в потолке, необычайно роскошного для Со-хо элевейтора мы вышли прямо на Алекса Американского.

"Здорово, Лимон, еб твою мать!" -- Кривая улыбочка была на губах моего друга. Он с силой сжал мою ладонь и, притянув меня к себе, обнял. "Еб твою мать" прозвучало как ласка. Алекс обнял и скользко поцеловал меня. От него пах-нуло потом и духами "Экипаж".

Он очень изменился. Коротенькая шерстка прикрывала его крутую крепкую голову. Раньше волосы были парижские, эстетские, длинные. Из-под белой тишот-ки без рукавов белыми круглыми мешками выпирали плечи. Он набрал веса и сил. Неизменные кавалерийского типа сапоги и черные узкие деми-джинсы дополняли его костюм.

"Здоровый стал, как зверь. Накачался!" -- объявил я, оглядев Алекса. Он не только накачался, но и шрамов у Алекса прибавилось. В дополнение к старым шрамам на руках и не так давно появившемуся шраму, пересекающему лицо (та-кой шрам мог иметь его папа-кавалерист при взятии Берлина или другого враж-дебного города, -- сабельный), даже плечи Алекса теперь были украшены шрама-ми. Злые языки утверждали, что Алекс режется сам, при помощи бритвы. Мне все-гда было ясно, что Алекс -- личность странная, но именно это меня в нем и при-влекало.

"Гири тягаем..." -- объяснил за Алекса причину его тугих мешочных плечей стоящий за Алексом казак. Кроме адъютанта-казака, вместе с Алексом в мастер-ской проживал и адъютант-грузин. "Ну что, пизда? -- Алекс взял пьяную Лелю за шею и притянул к себе. -- Опять напилась?" -- Притянуть Лелю к себе легко, пото-му что маленького роста блондинка ничего не весит. Они поцеловались. Другой рукой Алекс схватил Элиз и притянул ее к себе с другой стороны, так что вино в бутыли резко булькнуло.

По лакированному паркету мимо широкой винтовой лестницы, ведущей на второй этаж, мы прошли к столу, вокруг которого эта банда, очевидно, помещалась до нашего прихода. Казак, обтерев предварительно полотенцем, поставил перед нами разнообразные сосуды. У них было пиво, я сказал, что буду пить пиво, пото-му передо мной поставили немецкую пивную кружку красивого цветного стекла.

"Ну что, Лимон, бля... Как живешь?" -- сказал Алекс, дотянувшись до моего плеча со своего высокого массивного кресла во главе стола. Стул, на котором си-дел я, тоже был высокий, старинный и красивый, другие стулья были красивые, эстет Алекс привез их из парижской квартиры, но кресло было одно, для босса.

"Важный стал, Лимон, сука..." -- сказал Алекс и, потрепав меня по шее, вдруг схватил мою левую руку и больно выкрутил ее.

"Оставь руку! -- как можно спокойнее сказал я. -- Не то получишь любой из этих бутылей по голове, -- указал я на стол, на котором в беспорядке стояли буты-ли, банки пива, массивные кружки, бронзовые подсвечники. Сказав "бутылей", я имел в виду бронзовый подсвечник, И руку он мою не отпускал, было больно, я добавил: -- Обижусь!"

Он меня знает, он знает, что если я что-то говорю, то я имею это в виду. Он отпустил руку и, обняв за шею, поцеловал меня.

"Ты что, Лимон, я же тебя люблю. Ты мой единственный друг".

"Совсем охуел, Алекс?! -- сказал я, потирая левую руку. -- Ты что такой ди-кий..."

"Страна такая, Лимон... -- хулигански улыбнулся он. -- Не обижайся, ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты для меня как брат. Ты брат мой! -- закончил он по-этически. -- Давай выпьем!" -- И стукнул с размаху крепко своей пивной кружкой о мою пивную кружку.

"Видишь, как живу! -- обвел он рукой мастерскую. -- Там наверху еще один этаж, -- он указал на винтовую лестницу, как раз за моей спиной. -- Там спальни". -- От вездесущих русских сплетников, сеть их охватывает все материки и даже ост-рова мира вплоть до Новой Зеландии, я знал, что Алекс дошел до такой жизни, что вынужден будто бы совсем на днях отказаться от второго этажа и стаскивает все вещи на оставшийся. Но я ничего Алексу не сказал. Я Алекса всегда любил стран-ною любовью, я гордился его псевдорусской широтой, его безумием человека, не-известно зачем, исключительно из пижонства истратившего множество денег на всех и каждого. Было бы бестактно указать ему на надвигающуюся его бедность. "Леля, сообщившая мне по секрету, что Алекс занимал у нее деньги на еду, посту-пила нехорошо", -- подумал я.

На другом конце стола, пытаясь налить себе в бокал вина, Леля не сумела удержать галлоновую бутыль в равновесии и, задев ею о бокал, выплеснула со-держимое бутыли на стол и на свои светло-оливкового цвета брюки.

"Еб твою мать! -- выругалась Леля. -- Ни одного джентльмена вокруг!"

"Пизда дурная..." -- прокомментировал Алекс. Сидевший рядом с Лелей ка-зак оглушительно захохотал. Невероятно широкая под клетчатой рубашкой грудь его заколыхалась.

"Я ж тебя люблю, Лельчик!" -- воскликнул казак и, выйдя в кухню, вернулся с кучей бумажных салфеток. Торопясь, мы сообща разбросали салфетки по сто-лу.

Леля, брезгливо приподнявшись в мокрых брюках, дотянулась до бутыли и, взяв ее обеими руками, некоторое время пила из бутыли вино, шумно взглаты-вая.

"Штаны-то сними, посыпь солью, а то пятна останутся, -- посоветовал ей казак. -- Я тебе какой-нибудь халат дам". -- Вдвоем, покачиваясь, они ушли на-верх.

"Смотрите там у меня, не ебаться! -- строго закричал им вслед босс Алекс. И опять, обратив свое внимание на меня, спросил: -- Ну как живешь, Лимон, с ля-гушатниками?"

"Тихо живу, -- сказал я. -- Пишу себе. Еще одну книгу написал".

"Во Франции нечего делать творческому человеку", -- убежденно объявил Алекс.

"Париж красивый?" -- вдруг спросил доселе скромно сидевший в самом дальнем углу стола грузин.

"В жопу там в Париже ебут таких, как ты, Шалва... -- незло, но насмешливо сказал Алекс. -- Лимон, хочешь его выебать? Он, кажется, по тому же самому делу, что и ты, -- захохотал Алекс. -- Пойдите, пойдите на второй этаж, там на всех мес-та хватит... Идите, мальчики..."

Алекс знал по меньшей мере одну из моих жен, но почему-то упорно про-должает держать меня за гомосексуалиста. На людях. Я никогда особенно не воз-ражаю, после выхода моей книги "Это я -- Эдичка" многие в мировом русском комьюнити считают меня гомосексуалистом. Однажды, я был как раз в обществе Алекса в тот вечер, мне пришлось дать по морде наглецу, подошедшему к нашему столику, назвавшему меня грязным педерастом. В русском ресторане в Бруклине. Я сам шучу по поводу своего гомосексуализма направо и налево. Но не Алексу, по секрету рассказавшему мне как-то, как его еще пятнадцатилетним мальчиком сов-ратил отец-настоятель в русском монастыре, меня на эту тему подъебывать.