— О, дон Гастон! — воскликнул он. — Возможно ли? Вы ли это поспешили мне на помощь? Но, столь великодушно вступаясь за меня, вы, конечно, не знали, что помогаете человеку, который похитил у вас возлюбленную.

— Я, действительно, не знаю этого, — отвечал я ему, — но если бы даже знал, то неужели, по вашему мнению, поступил бы иначе? Неужели вы так дурно обо мне судите, что приписываете мне столь низкую душу?

— Нет, нет, — возразил он, — я о вас более высокого мнения, и если умру от клинка злодеев, то хотел бы, чтобы ваши раны не помешали вам воспользоваться моей смертью.

— Комбадос, — сказал я ему, — хоть донья Елена мною еще не забыта, все же узнайте, что я не хотел бы овладеть ею ценой вашей жизни; я даже рад, что спас вас от ударов этих трех убийц, поскольку совершил этим деяние, приятное вашей супруге.

Пока мы говорили таким образом, мой лакей сошел с лошади, приблизился к всаднику, распростертому в пыли, и, сняв с него маску, показал нам черты, которые Комбадос тут же узнал.

— Это Капрала, — воскликнул он, — коварный родственник, который с досады, что лишился незаконно оспариваемого у меня богатого наследства, давно уже питал намерение покончить со мной и избрал нынешний день для осуществления своего замысла; но небо дозволило, чтобы он пал жертвой собственного покушения.

Тем временем кровь наша текла в изобилии, и оба мы явственно слабели. Все же, несмотря на раны, у нас хватило силы добраться до местечка Вильярехо, которое находилось не далее двух ружейных выстрелов от поля битвы. Заехав в первую попавшуюся гостиницу, мы потребовали фельдшеров. Явился один, умение коего нам очень хвалили. Осмотрев наши раны, фельдшер нашел их весьма опасными. Он перевязал нас, а на следующий день, снявши повязки, объявил, что раны дона Бласа смертельны. О моих он высказался более благоприятно, и его прогноз не оказался ложным. Комбадос, видя себя приговоренным к смерти, думал только о том, чтобы к ней приготовиться. Он отправил нарочного к жене, дабы известить ее обо всем происшедшем и о плачевном состоянии, в котором находился. Донья Елена вскоре прибыла в Вильярехо. Она приехала туда, мучимая беспокойством, проистекавшим от двух весьма различных причин: опасности, угрожавшей жизни ее мужа, и боязни, как бы при виде меня не вспыхнуло вновь плохо притушенное пламя. И то и другое жестоко ее волновало.

— Сеньора, — сказал ей дон Блас, когда она явилась перед ним, — вы приехали как раз вовремя, чтобы принять мой прощальный привет. Я умру, и на смерть свою смотрю, как на небесную кару за то, что обманом вырвал вас у дона Гастона; я не только не ропщу, но сам призываю вас вернуть ему сердце, которое я у него похитил.

Донья Елена отвечала ему одними слезами. И, в самом деле, это был лучший ответ, какой она могла ему дать, так как в душе не достаточно еще отреклась от меня, чтобы позабыть хитрость, при помощи которой он заставил ее мне изменить.

Случилось так, как предсказал фельдшер: менее чем через три дня Комбадос умер от ран, в то время как состояние моих предвещало скорое выздоровление. Молодая вдова, занятая исключительно заботами о перенесении в Корию тела своего мужа, чтобы воздать ему все почести, которые она была обязана оказать его праху, покинула Вильярехо и пустилась в обратный путь, предварительно справившись, как бы из чистой вежливости, о состоянии моего здоровья. Как только я смог за нею последовать, я выехал в Корию, где окончательно восстановил свои силы. Тогда тетушка моя, донья Элеонор, и дон Хорхе де Галистео решили как можно скорее обвенчать меня с Еленою, дабы судьба путем какой-нибудь неожиданной превратности не разлучила нас вновь. Наша свадьба состоялась без большой огласки ввиду слишком недавней смерти дона Бласа; а через несколько дней я возвратился в Мадрид вместе с доньей Еленой. Так как я пропустил срок, назначенный мне графом-герцогом, то опасался, как бы министр не отдал другому обещанной мне должности; но оказалось, что он ею еще не распорядился и соблаговолил принять извинения, которые я принес ему за свое опоздание. Итак, — продолжал Когольос, — я теперь поручик испанской гвардии и чувствую себя хорошо в своей должности. Я приобрел друзей приятного обхождения и провожу с ними время в довольстве».

— Я был бы рад, если бы мог сказать то же про себя, — воскликнул дон Андрес, — но я очень далек от довольства своею судьбою: я лишился должности, которая как-никак сильно меня поддерживала, и у меня нет друзей, достаточно влиятельных, чтобы доставить мне прочное положение.

— Простите, сеньор дон Андрес, — прервал я его с улыбкой, — в моем лице вы обладаете другом, который может вам кое на что пригодиться. Сейчас только я говорил вам, что теперь еще больше любим графом-герцогом, чем прежде герцогом Лермой; а вы осмеливаетесь утверждать мне в лицо, будто у вас нет никого, кто бы мог доставить нам надежную должность. Разве я уже раз не оказал вам подобной услуги? Вспомните, что, пользуясь влиянием архиепископа гренадского, я добился вашего назначения в Мексику на пост, на котором вы бы разбогатели, если бы любовь не удержала вас в городе Аликанте. Теперь же я еще больше в состоянии услужить вам, поскольку уши первого министра всегда открыты для меня.

— Итак, я вручаю вам свою судьбу, — отвечал Тордесильяс. — Но, пожалуйста, — добавил он улыбаясь, в свою очередь, — не отсылайте меня в Новую Испанию; я не хотел бы туда отправиться, хотя бы меня сделали председателем мексиканского суда.

Наш разговор был прерван доньей Еленой, появившейся в зале и прелестью всей своей особы вполне оправдавшей то очаровательное представление, которое я себе о ней составил.

— Сударыня, — сказал ей Когольос, — представляю вам сеньора де Сантильяна, о коем как-то говорил вам и чье приятное общество часто разгоняло мою скуку в дни заключения.

— Да, сеньора, — сказал я донье Елене, — разговор со мной ему нравился, потому что его предметом всегда были вы.

Дочь дона Хорхе со скромностью ответила на мою учтивость, после чего я простился с супругами, уверив их в своей радости по поводу того, что брак, наконец, увенчал их давнишнюю любовь. Обратившись затем к Тордесильясу, я попросил его сообщить мне свое место жительства и, получив от него требуемое указание, сказал:

— Я не прощаюсь с вами, дон Андрес: надеюсь, вы не позже чем через неделю убедитесь, что я сочетаю власть с доброй волей.

Ему не пришлось уличить меня во лжи. На следующий же день граф-герцог сам дал мне повод оказать услугу коменданту.

— Сантильяна, — сказал мне министр, — освободилось место начальника королевской тюрьмы в Вальядолиде: оно приносит больше трехсот пистолей в год; мне хочется отдать его тебе.

— Я не приму его, ваша светлость, — отвечал я ему, — хоть бы оно давало десять тысяч дукатов годовой ренты; я отказываюсь от всех мест, которые могут разлучить меня с вами.

— Но ты отлично можешь занимать это место, не покидая Мадрида, — возразил министр, — тебе только придется время от времени ездить в Вальядолид, чтобы посещать тюрьму.

— Говорите, что хотите, — возразил я ему, — эту должность я приму только при условии, что мне позволено будет отказаться от нее в пользу честного дворянина, по имени дон Андрес де Тордесильяс, бывшего коменданта Сеговийской крепости: мне бы хотелось преподнести ему этот подарок в благодарность за хорошее обращение со мною во время моего пребывания в тюрьме.

— Ты, Жиль Блас, я вижу, хочешь смастерить начальника королевской тюрьмы так же, как недавно сделал вице-короля. Ну, что же, мой друг! Хорошо, я предоставляю тебе эту вакансию для Тордесильяса; но скажи мне откровенно, сколько тебе за это перепадет, ибо я не считаю тебя таким глупцом, чтоб безвозмездно пускать в ход свое влияние.

— Ваша светлость, — отвечал я, — разве мы не должны платить свои долги? Дон Андрес безвозмездно доставлял мне всевозможные одолжения. Не должен ли и я воздать ему тем же?

— Вы стали необыкновенным бессребреником, сеньор де Сантильяна, — возразил герцог. — Мне кажется, что вы были значительно менее бескорыстны при прошлом министерстве.