Один посетитель, одетый весьма скромно и выглядевший не тем, кем он был на самом деле, подошел к Кальдерону и заговорил с ним о какой-то челобитной, поданной им герцогу Лерме. Дон Родриго даже не взглянул на него и спросил резким тоном:

— Как вас зовут, любезный?

— В детстве меня звали Франсильо, — хладнокровно ответил кавалер, — затем меня стали называть доном Франсиско де Суньига, а теперь я зовусь графом Педроса.

Этот ответ озадачил Кальдерона, и, видя, что перед ним знатнейший вельможа, он захотел извиниться.

— Сеньор, — сказал он графу, — прошу меня извинить: я вас не знал…

— Мне не нужны твои извинения, — высокомерно прервал его граф. — Я презираю их не меньше, чем твои неучтивости. Знай, что секретарь министра должен быть одинаково вежлив со всеми, кто бы к нему ни пришел. Можешь кичиться сколько угодно, воображая себя заместителем своего господина, но помни, что ты только его лакей.

Великолепный дом Родриго был глубоко уязвлен этим уроком. Тем не менее он нисколько не образумился. Я наметал себе это на ус, решив поосторожнее разговаривать с просителями на своих аудиенциях и обращаться нагло только с немыми. Так как указ оказался готов, то я взял его с собой и отправил с нарочным дону Альфонсо, приложив письмо от герцога Лермы, в котором его светлость извещал этого молодого сеньора, что король соблаговолил назначить его губернатором Валенсии. Я не стал уведомлять дона Альфонсо о своем участии в его назначении и даже не написал ему, рассчитывая на удовольствие известить его об этом устно и доставить ему приятный сюрприз, когда он прибудет ко двору для принесения служебной присяги.

ГЛАВА III

Вернемся к прекрасной Габриэле. Через неделю мне предстояло жениться на ней, а потому обе стороны готовились к этой церемонии. Салеро заказал богатые наряды для невесты, а я нанял для нее камеристку, лакея и старого стремянного, по выбору Сипиона, который еще с большим нетерпением, чем я, дожидался момента, когда мне отсчитают приданое.

Накануне этого желанного дня я ужинал у тестя с дядями, тетками, двоюродными братцами и сестрицами и прекрасно исполнял роль лицемерного зятя. Я ублажал золотаря и его жену, разыгрывал влюбленного перед Габриэлой и осыпал учтивостями всех членов семьи, терпеливо выслушивая их плоские разговоры и мещанские рассуждения. В награду за мое терпение я имел счастье понравиться своим будущим свойственникам. Все без исключения радовались чести породниться со мной.

По окончании ужина общество перешло в большую залу, где нас угостили недурным вокальным и инструментальным Концертом, хотя в нем участвовали далеко не лучшие мадридские силы. Несколько веселых мотивов, приятно поразивших наш слух, привели нас в такое хорошее настроение, что мы затеяли танцы. Одному богу известно, как мы с этим справились, ибо меня сочли за питомца Терпсихоры, несмотря на то, что все мои познания в этом искусстве сводились к двум или трем урокам, взятым мною у одного неважного танцмейстера, который приходил обучать пажей маркизы Чавес. Повеселившись в свое удовольствие, гости собрались отправиться восвояси. Я не пожалел поклонов и поцелуев.

— Прощайте, любезный зять, — сказал Салеро, обнимая меня. — Я зайду к вам завтра поутру и принесу приданое полновесными червонцами.

— Буду вам рад, дорогой тесть, — отвечал я.

Затем, простившись со всем семейством, я уселся в экипаж, дожидавшийся меня у крыльца, и покатил к своим палатам.

Не успел я отъехать двухсот шагов от дома сеньора Габриэля, как человек пятнадцать или двадцать, вооруженных шпагами и карабинами, одни пешие, другие верхом, окружили мой экипаж и, остановив его, крикнули:

— Именем короля!

Затем они немедленно заставили меня выйти из экипажа и пересесть в дорожную карету, куда уселся вместе со мной начальник всадников, приказав кучеру ехать по сеговийской дороге. Я сразу догадался, что мой спутник — честный альгвасил, и попытался узнать у него причину своего ареста. Но он отвечал мне обычным тоном этих господ, т. е. весьма грубо, что не обязан отдавать мне отчет. Тогда я спросил, не принимает ли он меня за кого-нибудь другого.

— Нет, нет, — возразил он, — я уверен, что не ошибся. Вы сеньор де Сантильяна, и мне приказано доставить вас туда, куда мы едем.

Не зная, что возразить ему на это, я принял намерение больше его не расспрашивать. Мы катили остаток ночи вдоль Мансанареса в полном молчании. В Кольменаре мы переменили лошадей, а к вечеру прибыли в Сеговию, где меня посадили в крепость.

ГЛАВА IV

Меня сперва отвели в камеру, где я принужден был валяться на соломе, словно преступник, достойный смертной казни. Я провел эту ночь не в сетованиях, ибо еще не знал размеров своего несчастья, но в догадках о том, чем я мог навлечь на себя такую беду. У меня не было сомнений относительно того, что это было делом рук Кальдерона. Но, даже предположив, что Кальдерой проведал обо всем, я не мог понять, каким образом ему удалось убедить герцога Лерму поступить со мной так жестоко. То я представлял себе, что меня заточили без ведома его светлости, то мне казалось, что, побуждаемый какими-нибудь политическими соображениями, он сам приказал меня посадить под стражу, как иной раз поступают министры со своими любимцами.

В то время как я терзался всевозможными догадками, лучи рассвета, проникнув сквозь решетчатое окно, раскрыли передо мной весь ужас того места, в котором я находился. Тогда я безудержно предался отчаянию, и глаза мои превратились в источники слез, которые при воспоминании о моем бывшем благополучии стали неиссякаемыми. Пока я печалился, в камеру вошел тюремщик и принес мне дневной рацион, состоявший из хлебца и кружки воды. Он взглянул на меня и, увидя мое лицо, орошенное слезами, проникся ко мне, хоть и был тюремщиком, чувством сострадания.

— Господин арестант, — сказал он, — не надо сокрушаться. К чему принимать так близко к сердцу невзгоды жизни? Вы еще молоды; пройдут мрачные дни и наступят ясные. А в ожидании их кушайте на здоровье хлеб-соль его величества.

Промолвив эти слова, на которые я ответил одними только сетованиями и вздохами, мой утешитель удалился, а я продолжал проклинать весь день свою судьбу и не думал притрагиваться к пище, которая в тогдашнем моем настроении казалась мне не столько благодеянием его величества, сколько доказательством его немилости, ибо она служила не для смягчения, а для продления мук несчастных арестантов.

Тем временем наступила ночь, и вскоре мое внимание было привлечено громким звоном ключей. Двери камеры отворились, и мгновение спустя туда вошел человек со свечой в руке. Он приблизился ко мне и сказал:

— Сеньор Жиль Блас, вы видите перед собой одного из своих друзей. Я тот самый дон Андрес де Тордесильяс, который жил вместе с вами в Гренаде и состоял в свите архиепископа в то время, когда вы были в милости у этого прелата. Вы попросили, если припоминаете, его высокопреосвященство похлопотать за меня, и он нашел мне должность в Мексике. Но вместо того чтобы отправиться на корабле в Вест-Индию, я задержался в городе Аликанте, где женился на дочери коменданта крепости, и после ряда приключений, о которых вам расскажу, сам стал здешним комендантом. Ваше счастье, — добавил он, — что вы встретили в человеке, предназначенном быть вашим мучителем, друга, который сделает все от него зависящее, чтобы облегчить тяжесть вашего заключения! Строжайше приказано, чтобы вы ни с кем не говорили, спали на соломе и питались только хлебом и водой. Но я слишком гуманный человек, чтобы не сочувствовать вашим страданиям, а кроме того, вы оказали мне услугу, и моя благодарность пересилила королевский приказ. Я не только не намерен способствовать жестокостям, которым хотят вас подвергнуть, но постараюсь всячески смягчить вашу участь. Встаньте и ступайте за мной.