Другая половина гудела одетыми гораздо более разнообразно, но тоже скромно, разновозрастными религиозными еврейками с не меньшими животами и с не меньшим, но гораздо более активным молодняком, дико носившимся по залу, включая и его арабскую половину: в их наивном понимании это все называлось Израилем. Но сопровождали еврейскую часть очень немногочисленные и не очень хорошо сложенные мужья.
И весь этот муравейник прекрасно сосуществовал! Всем было хорошо! Всем хватало места! все рожали, и в тех же количествах! Мирный процесс роддома! Модель "нового Ближнего Востока"! Это же так естественно; только перемешавшись, можно познать друг друга! Только перемешавшись, можно уничтожить терроризм. Не взрывать же своих! И не было ни "правых", ни "левых" - был один Бог и два пророка Его, мирно усевшихся за один стол и занявшихся чаепитием.
Только светских не было на этом пиру деторождения. Но кому они были нужны? Щасливкинд прекрасно понимал, что он, то есть дочь его, не в счет: отныне вокруг единственного его внука долгие годы будет суетиться вся семья, выращивая "гомо сапиенс" с самыми разнообразными знаниями, непременно включающими русский язык, шахматы и любовь к композитору И.-С. Баху...
Неожиданно к нему подсел молодой красавец араб.
- Смотри, - сказал он, - что делается на полу!
На полу действительно валялись пустые банки из-под питья, скомканные бумажные салфетки, пластмассовые стаканчики, огрызки яблок, груш и многих других даров развитого сельского хозяйства Израиля.
- Это - культура? - продолжал араб. - Так воспитывают детей? - И положил ноги, обутые в огромные грязные кроссовки на столик, предназначенный для еды.
Собственно, ответа от Щасливкинда он и не ждал...
...А через два дня состоялся торжественный исход новорожденного "сабры" из роддома. Впереди - высокий, прямой, усталый, целеустремленный и худой, как хорошо струганная палка, вышагивал зять, в правой руке которого, в особой люльке плыл в светлое будущее первый внук господина Щасливкинда. Сзади, переваливаясь, как уточка, со страдальческим лицом, превозмогая боль от многочисленных разрывов и швов, шла его героическая дочь. За ней свекровь, гордый и сияющий облик которой недвусмысленно говорил арабам и ортодоксам о праве русскоязычного еврейства и на размножение тоже. За свекровью шагал свекор, окончательно решивший, что отдавать Голаны было бы совершеннейшим безумием. И за ним, неожиданно для самих себя, взявшись за руки, шла чета Щасливкиндов, и новоиспеченный дед впервые со дня рождения внука чувствовал себя счастливым.
Но правда была и в том, что внук во время этой торжественной процессии не издал ни звука...
А на утро седьмого дня своего пребывания на белом свете, в строгом соответствии с установкой Бога, Даниэль - таково было имя новорожденного готовился к наиважнейшему в его жизни событию - обрезанию.
Мастер по обрезаниям - одновременно хирург, певец и в высшей степени раскованный человек - ворвался в дом в наипрекраснейшем расположении духа. Бросил несколько слов на русском, дружески перехлопал по плечам всех, кто был на его дороге по направлению к детской, и исчез в ней, чтобы через несколько минут появиться в роскошном белом талите, с руками, воздетыми к небесам. Он пел, молился и декламировал. Его глаза излучали восторг и готовность любить всех. Евреев, естественно. За ним появилась подруга семьи с заранее заплаканными глазами и почему-то молчавшим на ее руках дитятей.
Щасливкинд был дальше всех от места, где должно было произойти священнодействие. Но тренированный глаз обрезальщика безошибочно нашел перепуганного дедушку. Его палец властно указал Щасливкинду на кресло около себя. Через мгновение на руках деда оказалась подушка, а еще через мгновение на подушке, неистово размахивая ручками и ножками, лежал внук с замотанной в бинты, торчащей вверх пиписькой.
Голос певца зазвенел и неожиданно смолк. Его правая рука, с изящно зажатым в ней тремя главными пальцами скальпелем и отставленным в сторону мизинцем, взметнулась и мощным, стремительным движением дирижера пошла вниз.
Щасливкинд зажмурился. Ребенок даже не пикнул. Рождение еще одного еврея состоялось в обстановке торжественной и даже великой тишины.
И снова зазвенела молитва, уносясь к Богу, прославляя Его, умоляя Его, даруя Ему еще одного Его смиренного подданного, уже жадно вцепившегося в мамкину грудь.
Заплаканное лицо дочери, склоненное к сосущему чаду, было воистину ликом святой...
А через мгновение Щасливкинд с зятем, повинуясь приказу хирурга, помчались хоронить гойскую сущность младенца, погруженную в бинт, завязанный, для пущей надежности, небольшого размера морским узлом.
Почва под домом оказалась каменистой, захваченная впопыхах мельхиоровая - из набора - ложка быстро согнулась, и казавшееся поначалу развлечением захоронение быстро превратилось в пытку, тем более, зять, человек очень добросовестный, старался копать как можно глубже. Наконец, засыпав землей и как следует утрамбовав "могилку", они, отирая пот, направились домой.
- А знаешь, - сказал Щасливкинд, - все-таки в гойской сущности могут быть пара-троечка неплохих качеств, как ты думаешь?
- Несомненно! Но почему символом ее стала кожица отрезанная, скажем, не со лба, а именно с ...?
Достойного ответа у Щасливкинда не нашлось.
...А через неделю новоиспеченный дед обходил сотрудников лаборатории с коробкой роскошных конфет из настоящего бельгийского шоколада. Все дружески улыбались, говорили "мазал тов", жали руку, желали, жевали... Но когда он, кокетливо покачивая станом, подошел к самой очаровательной, самой молодой, та вдруг спросила:
- Как дела, дедушка?
И глядя в смеющиеся щелочки ее глаз, Щасливкинд до конца осознал суть произошедшего...
К О Н Е Ц