Впрочем, знаете, что это за победа? Она означает лишь, что мои карты спутаны, мысли перемешаны до полной бессмыслицы, а желания оборваны и болтаются смешной бахромой. Но сам я пока жив, цел и невредим. Я бегу по улице, которую лунное сияние превратило в таинственный проспект неведомого мне города, в чудесный бульвар. Таинство других городов, узнанных мной за долгую жизнь, настигает меня и здесь, хотя это может привести к выводу, что я человек одноразовый. Вот и Охлопков решил, что меня можно взять в руки, использовать и выбросить. И все же не Охлопков, а судьба гонит меня в ловушку. Это она все никак не насытится моими недоумениями и мытарствами, ей мало поставить меня перед разбитым корытом и услышать мои горестные и в равной степени бессмысленные вопросы, кто же это погубил меня, она жаждет материализоваться, встать на моем быстром и неведомо куда ведущем пути, перехватить мой испуганный взгляд. Как я ее ненавижу! Мне все в ней ненавистно. Ее холодная красота, взыскующая тревожной привязанности, рабской любви, ничего, кроме раздражения, больше не внушает мне, все эти ее правильно выточенные и вылепленные черты заставляют меня морщиться, как от кислого, не видеть бы никогда - и не беда! - ее обрамленной черной гладью волос головки, а пальцы на ее маленьких стройных ножках кажутся мне гнусными отростками, и нет ничего хуже, чем наблюдать, как она игриво шевелит ими. Все ли я упомянул? Не знаю, ибо тут как раз тот случай, когда я знаю, что ничего не знаю. Эти ее круглые коленки, выпукло наморщенные, пальцы рук - словно выползшие из чрева кишки, ярко-красные ноготки, большие глаза в лучиках ресниц... Все мне представляется отвратительным в ней, а другим она, может быть, нравится, кого-то вдохновляет ее умный, испытующий взгляд, и кто-то, наверное, любит ее больше собственной жизни. Взять хотя бы ее небольшую, торчком стоящую грудь, которую она так любит обнажать, разве хотел бы я быть вскормленным такой грудью? Сама мысль об этом кажется мне унизительной. Я ненавижу ее алый рот, вечно кривящийся в злорадной усмешке, ее тонкие гибкие руки, ее осиную талию, зловещую, обманчивую обыкновенность всей ее фигурки, встающей на моем пути призрачным видением. Мне неприятен ее запах; вот она сладко потягивается, уже начиная улавливать меня улыбкой, которая не предвещает ничего хорошего; но я упорно избегаю ее взгляда и продолжаю свой бег. Себя мне в моих обстоятельствах уже не распутать и не прояснить, но есть еще и внешние обстоятельства, в которых совсем не грех разобраться. Не исключено, что я именно этим и занимаюсь. Во всяком случае я неизвестно как и почему очутился не где-нибудь, а возле дома Полины. Я запыхался, и мои натруженные ноги с трудом меня держат.

На втором этаже, в распахнутом в теплую, ласковую ночь окне горел свет. Мне на надо объяснять, что они там наслаждаются своим маленьким счастьем, я знаю это лучше, чем кто-либо другой. В какую-то минуту и мне возле них было хорошо, но дали они мне гораздо меньше, чем могли дать. И заметьте, заметьте, я не потребовал у них того, что вправе потребовать. А что же теперь?

С чудесной для моего возраста ловкостью я вскарабкался по дереву к окну и заглянул внутрь, как это часто делают голодные кошки. Они веселились не стесняясь, упивались друг другом, наслаждались, у них была игра: разбегались в разные стороны, а потом сходились на середине комнаты и соединялись в объятиях, - в такой игре не могло быть победителей и побежденных. Но глупая игра, что и говорить, когда б это счастье досталось не Мелочеву, а мне, я бы придумал что-нибудь более разумное и достойное. Да и Полина нуждалась в просвещении, в науке, в лучике света; не ожидал я от нее, что она опустится до подобных забав, да еще спустя каких-то полчаса после разговора и разрыва со мной, после тревоги за мое будущее, которая привела ее ко мне среди ночи, наперекор воле любимчика Алешеньки. У меня возникла потребность что-то сказать им, она наросла как опухоль, как взрываемый изнутри болью нарыв, который вот-вот лопнет. Не знаю, кто я, подглядывающий кот, бешеная собака или затерявшийся в справедливой неспешности ночи мальчик, только я не мог и ни в одном из этих качеств не смог бы терпеть их зашедшего в пошлость любовного изыска. И я сдавленно зашипел в окно:

- А косточку-то, косточку отдайте!

Не берусь судить и рядить, почему я сказал именно это. Просто пришло на ум. Говорение овладело мной прежде, чем я осмыслил его цель. Эманации, испускаемые пресловутой косточкой, одурманили, загипнотизировали меня, я и сказал то, что вдруг наболело, и если начистоту, это было куда как больше того, что я мог бы сказать им по поводу их пошлости, их жалкой слащавости, но гораздо меньше, чем я сказал бы, когда б сам владел собой и настроился на действующую, вопреки всему действующую во мне натуру, а не позволил небывалому фетишу охмурить мой разум, тотчас же настраиваясь на какие-то нелепости.

Они замерли, прижавшись друг к другу и поворачивая к окну смятенные лица, и по обесцветившемуся полю этих последних черными зверьками бестолково бегали уже растерявшие лучистую удаль счастья глаза. Разглядеть меня им мешала листва, в которой я, таинственно усмехающийся острослов, сидел. Мелочев, как оглушенный, шатко, пьяно пошел к выключателю, выметнулся к нему словно бы кучкой мусора, волной прибоя брошенной на берег, сначала, однако, вдруг отступив и заколебавшись в каком-то остановившемся пространстве, и погасил свет. Я хотел было засмеяться, громко захохотать, завершая тем печальную историю моего внедрения в уютную и безмятежную жизнь Ветрогонска, но в этот момент в окно просунулась рука, и я хорошо увидел в лунном свете, что она держит маленькую косточку. Я машинально взял, и тотчас окно с треском захлопнулось, что могло символизировать, очевидно, прекращение моего соединения с реальным миром. Косточка была маленькой и аккуратной, с красивыми округлениями на концах. Я поднял страшный, нечеловеческий вой. Представляю, что они там воображали, слушая его! Я кричал оттого, что рука, протянувшая мне косточку, а затем нырнувшая назад в комнату, была именно страшной и нечеловеческой, огромной, дико заросшей шерстью. Ей не составило бы большого труда придушить меня, как я некогда в идеологическом диспуте обещал придушить Мелочева, но она, не угрожая, напротив, в спокойном, даже по-своему уютном жесте протянула мне то, что я сгоряча и сдуру потребовал. А на что мне сдалась эта косточка?

Если мой добросовестный и бесхитростный рассказ уже уличен в некой неправде, не я этот строгий, въедливый судья, испытывающий его на достоверность, и не на мне лежит вина за возможное уклонение от истинности. Я лишь последовательно передаю все со мной бывшее. Опомнившись, я стал быстро спускаться с дерева, держа косточку в зубах. Она не пахла, твердь ее не источала никакого вкуса. Я предполагал бежать домой, укрыться там от странного происшествия и хорошенько его осмыслить наедине с собой, но внизу меня уже подстерегал милицейский наряд. Служивые считали, что я пытался проникнуть в расположенное на первом этаже бюро похоронных услуг, и косточка, перешедшая им в руки, как будто подтверждала их подозрения. А может быть, мне только померещилась та рука?

Меня посадили в машину и повезли, и я еще ничего не страшился в этом неожиданном плену у блюстителей порядка, размышляя, где все-таки добыл косточку. Мне протянула ее Полина, тайная и упрямая хранительница мощей пророка? Но как могла ее прелестная ручка вдруг обернуться чудовищной лапой? Я все гадал и гадал. Иной раз тихонько прикладывал, зажатый между моими стражами, ко лбу палец. Предположим, я в неверном лунном свете принял заботливо сработанную природой руку моей славной артисточки за безобразную длань какого-то монстра, оборотня, мифического великана. Пожалуй, так! Но могло быть и что-то иное. Я спешил цепляться за нити гипотез, словно в готовом виде возникавших в моем взвихренном уме и с сухим шелестом похоронных венков разворачивавшихся в тем большую неизвестность, чем более они, эти гипотезы, были затейливы и заведомо предназначены лишь для того, чтобы задурить мне голову. Ужас моего положения заключался в том, что я не имел силы стронуть свою душу с какой-то мертвой точки, чтобы оказаться в неведомом мире, откуда, может быть, впрямь услышал зов, и в результате моя пытливость словно листала глуповатый учебник, где в нагромождении ученых мифов и мифов ученья смехотворные ответы на загадки бытия звучали куда громче обращенных к природе вопросов, хоть сколько-то проникнутых искренностью. Мог ли я задержать свое внимание на версии, говорившей, что я-де проник в бюро похоронных услуг? Конечно. Почему бы и нет? У меня не было осознанной цели проникать туда? Ой ли! Цель приложится, когда этой версии будет отдано предпочтение перед другими.