К машине Утробина подбежали остальные бульдозеристы. Спрыгнувшего Лютова они принялись обнимать, кричать "ура", колотить одобрительно по спинам друг друга. В гаме, в радости как-то и не заметили, что Утробин отцепил тросы. Только когда взревел двигатель его машины, словно вспомнили об оставленной на льду платформе с ковшом и горючим. Присмирели.
- Вот что, братва, варганьте обед,- приказал Лютов.
- А вы? - спросил Тошка.
- Я Селивана Матвеевича подстрахую. Глазами! Не ровен час...
- Селивана Матвеевича? Какого Селивана? - удивились ребята.
- Это имя-отчество Утробина, - сказал Лютов и пошел к берегу.
Он стоял и смотрел, как Утробин ловко, с большим заходом в сторону, подобрался к платформе, прицепил ее и отбуксировал к колонне. На его работу было приятно глядеть. И Утробин оценил внимание Лютова. Выбравшись из кабины, он обнял Антона Семеновича за плечи:
- Рванем сегодня дальше?
- Опять за свое?
- А что? Смотри, какие орлы!
- Давай решим после обеда. Согласен?
Немного потребовалось времени, чтоб сварить суп из консервов. Но и за эти считанные минуты лица ребят сильно изменились.
Они осунулись после пережитых треволнений, когда каждый успел подумать: может, его бульдозер первым ухнет под лед? Однако никто не бросил рычагов в смертельной тоске, не выпрыгнул из кабины и не кинулся сломя голову к спасительному берегу. Но предельное напряжение не могло не сказаться: ввалились глаза, под ними проступили синие тени, щеки запали и движения стали вялыми. Ели парни молча и нехотя, скорее как бы по необходимости.
Сдался и Утробин. Отложив ложку, он долго смотрел в блеклый огонь костра, а потом встрепенулся, глянул на Лютова:
- Ты был прав, таежник...
А ребята даже не поинтересовались - в чем.Шли вторые сутки их бултыхания в верховом болоте.
Днем они видели край, от которого отошли, и край, к которому никак не могли прийти.
Вечером позади мерцали огоньки бараков мостоотряда, а впереди и выше, меж горбов заснеженных вершин, манили светлячки рабочего поселка на перевале. И сейчас был вечер.
- Это службишка, не служба! Служба, брат, та впереди,- приговаривал Лютов, погружая руки по локоть в ледяную жижу верхового болота. Который раз он заходил по колено в воду, чтобы зацепить рвущийся без конца трос за крюк полоза. На этот раз Лютов поскользнулся и ухнул в жижу, едва не по плечи. Выругался, но легче не стало. Вышел к бульдозеру.
Машины с ревом тянули засевшего "бегемота"-экскаватора, но тот самое большое проползал метров десять и снова, видимо, натыкался на какое-то препятствие. Опять лопался трос у одного из бульдозеров. Все начиналось сызнова: сращивание, цепляние, ледяная вода...
Лютов горевал: оставалось две бухты троса, и его следовало беречь. Так утверждал Лютов, и ему верили. Все видели: на самом подъеме к перевалу еще лежали снега, а под ними - пни, колоды, скальные обломки, и к тому же могла разразиться пурга.
- Нэт! Нэ надо нам этой прелести, - мрачно говорил Гурамишвили.
- Лучше бы уж здесь, чем там - на подъеме.
- Нэт...
- Там - склоны, лавины могут сойти. Лучше здесь, чем там.
"Выкупавшись" очередной раз в болоте около бульдозера Гурамишвили, Лютов залез в кабину к нему, чтоб согреться и обсушиться, бросив одежду на раскаленный капот машины.
- Нам еще везет - погода, словно по заказу, - запахиваясь в непромокаемую душегрейку-безрукавку, бормотал Лютов.
Юмор иссякал. Уж никто не называл экскаватор "бегемотом", которого надо тащить из болота. Говорили проще - "эта дура", а еще - "дурында".
- Этой дуре что под полоз попало? - поинтересовался Отелло. Обросший дикой бородой, чумазый, он и впрямь напоминал мавра, блестя в полутьме кабины белоснежными зубами.
- По камню ее волокли. В мерзлоте он, как в оправе, сидит.
- Долгая история...
- Да нет, Гурами... Мы начали тащить ее по камню, когда у Бажана трос полетел. Я срастил и у него грелся. А ты сегодня третий, - привычно крикнул Лютов.
Совсем уж неподалеку, метрах в стах, свет фар упирался в поросль редких невысоких лиственниц. На их мочковатых ветвях сияла, словно огоньки, проклюнувшаяся мягкая, нежная даже на вид хвоя. Свет фар дрожал и прыгал, и от этого казалось, что шевелятся и двигаются деревья.
Ревел мотор, и били, будто в камень, царапали по вечной мерзлоте траки гусениц. Но весь этот постоянный грохот и гул, в котором они находились беспрерывно вот уже несколько суток и к которому давно привыкли, потому что были бульдозеристами - все это казалось тишиной. И уснуть от усталости в таком шуме для них тоже не составляло труда. Их скорее разбудила бы вдруг наступившая, оглушающая тишина.
Лютов поймал себя на том, что, согревшись, задремал. Покосился на Отелло. У того веки глубоко запавших от усталости глаз тоже были прикрыты. Желая взбодрить водителя, Лютов решился задать ему вопрос, который вертелся у него на кончике языка, пожалуй, с первого момента их знакомства. Но спросить об этом Антон Семенович все не решался, а теперь подумал, что самое время.
Толкнул Гурамишвили в бок:
- Скажи, почему тебе такое имя дали?
Сам Лютов трагедии Шекспира не читал и спектакля не видел, но слухом, которым земля полнится, дошло до него имя Отелло как нарицательное прозвище ревнивца.
- Что? - открыл глаза Гурамишвили и повернулся к Лютову.
- Почему тебе такое имя дали? - погромче крикнул механик и подался поближе к соседу по кабине. Отелло блеснул белозубой улыбкой:
- Думаешь, я горяч и слеп?
- Нет, - покачал головой Лютов. - Добрый ты! Отелло развеселился:
- Откуда знаешь? Я - злой!
- До работы!
В отсвете фар Лютов увидел, что сон с Гурамишвили слетел и усталость отступила.
- Мой отец учитель. Он очень любит Шекспира. Отец считает, что не так понимают эту трагедию. Он говорит: "Отелло чистейшей души человек. Он - воин. Для Отелло слово - это тень дела. Он мстит Дездемоне за духовное предательство... За измену в душе!"
Объяснение было очень сложным для Лютова, но он кивал в ответ на каждую фразу, сказанную Гурамишвили. Тот все говорил и говорил, а Лютов кивал.
- Понятно? - крикнул наконец Отелло.