…Мой образ действий, также как и генерала Алексеева, не соответствовал видам Временного правительства, да и совместная работа с генералом Брусиловым, вследствие полного расхождения во взглядах, была немыслима. Я предполагаю, что еще в бытность на Юго-Западном фронте Брусилов дал согласие Керенскому, предложившему на должность начальника штаба генерала Лукомского, И поэтому меня удивил диалог, который произошел между мною и Брусиловым в первый день его приезда:

– Что же это, Антон Иванович! Я думал, что встречу в Вас своего боевого товарища, что будем вместе работать и в Ставке, а вы смотрите на меня волком…

– Это не совсем так: мое дальнейшее пребывание во главе Ставки невозможно, да, кроме того, известно, что на мою должность предназначен уже Лукомский.

– Что? Как же они смели назначить без моего ведома?! Больше ни я, ни он к этому вопросу не возвращались. Я в ожидании заместителя продолжал работать с Брусиловым дней десять. Признаюсь, мне была тяжела в нравственном отношении эта работа. С Брусиловым меня связывала боевая служба с первого же дня войны. Первый месяц в должности генерал-квартирмейстера штаба его 8-й армии, потом два года в качестве начальника 4-й стрелковой дивизии (вначале бригады) в той же славной армии и командиром 8-го корпуса на его фронте. Железная дивизия шла от одной победы к другой и вызывала к себе трогательное отношение со стороны Брусилова и постоянное высокое признание ее заслуг. Вместе с Брусиловым я пережил много тяжелых, но еще более радостных дней боевого счастья - никогда не забываемых, И теперь мне было тяжело говорить с ним, с другим Брусиловым, который так нерасчетливо не только для себя, это неважно, но и для армии терял все обаяние своего имени. Во время докладов каждый вопрос, в котором отстаивание здравых начал военного строя могло быть сочтено за недостаток «демократичности», получал заведомо отрицательное решение. Было бесполезно оспаривать и доказывать. Иногда Брусилов прерывал текущий доклад и взволнованно говорил:

– Антон Иванович! Вы думаете, мне не противно махать постоянно красной тряпкой? Но что же делать? Россия больна, армия больна. Ее надо лечить. А другого лекарства я не знаю,

Вопрос о моем назначении его занимал более чем меня. Я отказался высказывать свои пожелания, заявив, что пойду туда, куда назначат. Шли какие-то переговоры с Керенским. Брусилов мне раз сказал: они боятся, что, если вас назначить на фронт, вы начнете разгонять комитеты.

Я улыбнулся:

– Нет, я не буду прибегать к помощи комитетов, но и трогать их не стану!

Я не придавал никакого значения этому полушутливому разговору, но в тот же день через секретаря пришла телеграмма Керенскому приблизительно такого содержания: переговорил с Деникиным. Препятствия устранены. Прошу о назначении его Главнокомандующим Западным фронтом».

В очередном письме к невесте генерал Деникин коснулся этого вопроса:

«Ныне отпущаеши… хоть и не совсем. Временное правительство, отнесясь отрицательно к направлению Ставки, пожелало переменить состав ее. Ухожу я, вероятно, и оба генерал-квартирмейстера. Как странно: я горжусь этим. Считаю, что хорошо. Мало гибкости? Гибкостью у них называется приспособляемость и ползанье на брюхе перед новыми кумирами. Много резкой правды приходилось им выслушивать от меня. Так будет и впредь. Всеми силами буду бороться против развала армии».

Тем не менее назначение генерала Деникина все же состоялось. Он стал Главнокомандующим Западным фронтом.

Перед самым его отъездом из Могилева приехала туда навестить генерала Ксения Васильевна Чиж. В своем дневнике она писала, что в Ставке всем сразу стало известно о приезде невесты начальника штаба Верховного Главнокомандующего и что «молодые офицеры умирали от любопытства». А Антона Ивановича «до боли смущало положение жениха, которое ему казалось неуместным в его годы, при его сединах и солидном положении».

В характере Антона Ивановича совершенно отсутствовал тот трудно поддающийся определению элемент, который современные психиатры называют обобщающим словом «комплекс». Отсутствовало в нем и ложное самолюбие, а мысль о том, что о нем говорят за спиной, - не слишком его беспокоила. Но к вопросу о своем жениховстве генерал Деникин относился, как мы видим из записи его будущей жены, с чрезвычайной застенчивостью. Этого бесхитростного человека мучительно стесняло положение стареющего жениха молодой и привлекательной девицы.

Хотя политические акции непокорного генерала, упрямо шедшего против течения, стояли чрезвычайно низко, - военные дарования твердого и настойчивого Деникина выдвигали его на первый план. Кроме того, Брусилову, а через него Керенскому (который с Брусиловым тогда советовался и с мнением его считался) было известно то, что А. И. Деникин верил в возможность начать наступление на германском фронте и Керенский в эту возможность верил. Это решение было принято.

Потом, оглядываясь на прошлое, Антон Иванович писал:

«Я утверждаю убежденно, что одно это решение, даже независимо от приведения его в исполнение, оказало союзникам несомненную пользу, удерживая силы, средства и внимание врагов на русском фронте. Этот фронт, потеряв свою былую грозную мощь, все же оставался для врагов неразгаданным сфинксом».

Много лет спустя, в пятом томе своего труда «Мировой кризис», Черчилль с восхищением и благодарностью признал ту огромную помощь, которую Россия даже после падения монархии рыцарским образом оказала союзникам в их борьбе с Германией во время первой мировой войны.

Можно было соглашаться с генералом Деникиным или оспаривать его мнение - наступление завершилось катастрофой, и критиков впоследствии нашлось достаточно, но для биографа Антона Ивановича Деникина интересно то, что в этой ситуации проявились главные черты его духовного облика, наложившие свой отпечаток на дальнейшую его деятельность.

Верность долгу и чести!

Голос совести, превалирующий над другими мотивами и при разборе сложных вопросов руководящий в выборе окончательного решения!

Готовность идти на большой риск, не поддаваясь соблазну плыть по течению или сидеть сложа руки!

Кроме вопроса о наступлении или отсиживании в окопах была еще одна мучительная проблема: соблазн начать переговоры с неприятелем ломимо союзников, чтобы ликвидировать войну возможно безболезненней и заключить между Россией и центральными державами сепаратный мир. Пропаганда идеи сепаратного мира шла пока от небольшого круга большевиков и других крайне левых группировок.

И тем не менее к людям, которых нельзя было упрекнуть в отсутствии патриотизма, приходила мысль, «что сколько-нибудь успешное ведение войны было просто несовместимо с теми задачами, которые революция поставила внутри страны, и с теми условиями, в которых эти задачи приходилось осуществлять».

Эти люди думали, и не без основания, что одной из причин революции было утомление от войны и нежелание ее продолжать.

Но для Деникина одна мысль о сепаратном мире была предательством. Такой мир, говорил он, «дал бы временное облегчение истерзанной стране нашей. Но проклятие предательства не дает счастья. В конце этого пути - политическое, моральное и экономическое рабство».

«Я знаю, - писал он, - что в некоторых русских кругах такое прямолинейное исповедование моральных принципов в политике впоследствии встречало осуждение. Там говорили, что подобный идеализм неуместен и вреден, что интересы России должны быть поставлены превыше всякой «условной политической морали»… Но ведь народ живет не годами, а столетиями!… Да и психология русских военных вождей не допускала таких сделок с совестью… Донкихотство? Может быть. Но другую политику надо было делать другими руками… менее чистыми».

И вопрос о донкихотстве явился не случайной и пустой фразой.

Бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, Антон Иванович Деникин в дальнейшем нередко шел по стопам рыцаря, который не мог мириться с людской неправдой и готов был упорно и бескорыстно жертвовать всем в борьбе с окружавшим его злом.