(Словно смотришь в окно ночного поезда и видишь свое лицо на фоне мелькающих столбов и неподвижного ночного неба.)
Он отошел от Окна. И виделось так далеко, что казалось - нет пределов ни времени его жизни, ни пространству, которое он способен пройти, чтобы достичь цели. Он бережно прикрыл за собой входную дверь, проехал две станции на метро, в многолюдном потоке встал на ступеньку эскалатора и, глядя вперед, поверх голов и шляп, увидел далекую звезду, мерцающую в ночном небе.
7
Он пересел в автобус, в его привычную сутолоку, в утреннюю хмурую суету, в сонную раздражительность незнакомых людей. У него была любимая игра - проигрывать варианты возможной судьбы. Если бы...
Вот например, если бы стоящий рядом мужчина с помятым лицом и затравленным взглядом изгоя оказался бы его братом. Его звали бы Витькой, в детстве они часто дрались, но старший брат Витька всегда вставал на его сторону в уличных потасовках. Он, Юра, всегда завидовал брату, его независимости, походке и даже старался сутулиться, как старший брат. Но шло время, Витька, как принято говорить, попал в дурную компанию и однажды, не рассчитав силы своего гнева, поднял руку с ножом... Он вернулся домой через несколько лет озлобленным и опустошенным, неудачно женился, вернулся к отцу и брату, долгими вечерами запирался в своей комнате и пил в одиночку. Его выгоняли за прогулы, месяцами он мыкался в поисках новой работы, скандалил дома, куражился, сетовал на несправедливость судьбы, распределившей свои блага столь не поровну между братьями. И вот Юра "вышел в люди", закончил институт и зажил своей жизнью, а брат так и остался неприкаянным. Только и осталось у них общего - одинаковая сутулость...
"Чем я смогу помочь ему? - подумал Юра, прижимаемый к плечу соседа. Как вернуть вспять утраченные возможности?"
И тут же удивился себе. Раньше он проигрывал эти игры для забавы, чтобы сократить дорогу, и, выходя из автобуса, начисто забывал о случайных людях, а сейчас боль, вошедшая в сердце, боль за другого человека, не уходила, а щемяще томила, будоражила душу. Автобус занесло на повороте, Юра потерял равновесие и ухватился за рукав соседа.
- Ну ты! - сказал тот. - Рукав оторвешь. Пальтуган-то не казенный.
Юре захотелось сказать ему теплые слова, ободрить или хотя бы незаметно сунуть в карман трешку, но тут он увидел ее.
Ту самую, чей силуэт слился с его отражением в День Переворота. Она стояла далеко впереди, за плотной толпой, он узнал ее лицо, отрешенное и печальное, руку, прижатую к поручню, сумку, перекинутую через плечо.
- Извините, - сказал Юра, пытаясь протолкнуться вперед. - Мне нужно выйти.
- Ну и лезь в заднюю, - грубо сказал сосед. - Чего вперед поперся?
- Там моя жена, - сказал Юра наугад, не отрывая взгляда от женщины. Она не знает, где выходить.
- Поразводили жен, - хмуро проворчал сосед. - В автобусе не проедешь.
Оленев упорно пробирался вперед, выслушивая мнения о своей особе, то и дело терял из вида женщину и, когда с облегчением добрался до передней площадки, то успел увидеть лишь мелькнувший за окном такой знакомый и невероятно далекий профиль. Автобус дернулся и, набирая скорость, пополз вдоль домов и газонов.
- Мне выходить! - прокричал Оленев. - Остановите!
- Раньше надо было готовиться, ротозей, - ответили ему и нечаянно наступили на ногу.
От остановки до больницы идти довольно далеко. Он шел по обочине дороги, параллельно ему, обгоняя или отставая, шли знакомые люди - врачи и медсестры, он кивал, поднимал в приветствии руку, улыбался в ответ, все было привычно, так же, как и вчера, и десять лет назад. Его догнал Чумаков. Сильная мужская ладонь хлопнула его по плечу.
- Ты чего такой кислый, как простокваша? С женой, что ли, поругался?
- А у тебя других причин не бывает?
- Еще бы! - удовлетворенно сказал Чумаков, не признающий уз брака. Любая семья - маленькие хитрости.
- А как твоя? - рассеянно спросил Оленев. - Как дедушка?
- Ушел вчера в экспедицию, - хмуро ответил Чумаков. - За камнями. Это ты накаркал?
- Нашел ворона. Сам, как белая ворона, носишься со своими теориями. На здравый смысл - бобыль с комплексами.
- Ты это брось! - сказал Чумаков, заводящийся с пол-оборота. - Сцены семейной жизни не для меня, ты это знаешь. А дедушка вернется.
Оленев хотел сказать, что бывший постоялец Чумакова уже никогда не вернется в его холостяцкую квартиру, но обижать друга не было желания, и он перешел на привычный разговор о том о сем, не вслушиваясь ни в свои слова, ни в реплики Чумакова. Его не покидала назойливая, будоражащая мысль о потерянной возможности обретения новой жизни, неизведанных чувств, непрошеных слов, неслыханных поступков.
"Я найду ее, - думал он, - все равно найду. Рано или поздно. Но что я скажу ей? О своей любви? Это глупо. Она примет меня за идиота или за нахала. Я так и не научился знакомиться с женщинами. Как это невероятно трудно - подойти к незнакомому человеку и сказать, что хочешь быть рядом с ним. Всю жизнь. До конца".
- ...а Грачев совсем сбрендил, - продолжал распаляться Чумаков. - Мне вчера звонили из больницы. Говорят, что ворвался в мое отделение и стал искать добровольцев для проведения своих эпохальных опытов. Его вежливо выперли. Жаль, что пинков постеснялись надавать. Я уж ему сам сегодня всыплю. До чего обнаглел!
- Не заводись. Грачев думает не о славе, а о больных. Другое дело, что не все средства хороши для достижения цели. Он сам поймет, вот увидишь.
- Черного кобеля... - проворчал Чумаков, заходя в холл для посетителей.
Его тут же окружили родственники больных, и Чумаков, позабыв о споре, переключился на чужие беды и горести.
- Не опоздай на планерку, - кинул ему Оленев и пошел в свое отделение.
Там было все как всегда. Приходили врачи, переодевались в углу, за раскрытой дверкой шкафа. Шли обычные разговоры: о детях, погоде, дежурный хирург, распекал Веселова, остальные смеялись. Веселов, дождавшись, когда коллега заснет, ухитрился прибить его тапочки к полу гвоздями, а потом позвонил по телефону из приемного покоя. Спросонья тот вскочил, накинул халат, сунул ноги в тапочки и...
- Тебе когда-нибудь устроят темную, - сказал Оленев приятелю. Достукаешься.