Иные памятники невольно могут вызвать иронию. Иные - страх. Но встречаются в наше время и надгробия, способные вызвать совсем другие чувства.
На Востряковском кладбище в Москве, на новой лесной территории, есть могила. Памятник небольшой, из серого гранита: развернутая ладонь, в которой, свернувшись калачиком, уютно спит младенец. Перед памятником на стандартной мраморной пластине - имя, фамилия и годы жизни. Портрета нет. Судя по датам, похоронен юноша, проживший всего семнадцать лет. Но эпитафия на памятнике - прописными, выпуклыми, рельефными буквами по черненой меди добавляет к этой анкетной информации ещё нечто:
И жизнь твоя была чиста Во власти белого листа.
Да, конечно, думаешь, он писал стихи. И может быть, это строчки из его стихотворения...
Теперь медной пластины с эпитафией уже нет. Известно, куда и зачем девается ныне медь и бронза с кладбищ, цветной этот металл...
А ведь скульптура и надпись в этом памятнике были одинаково важны, составляли единое целое.
Надписи, эпитафии
Необычные, развернутые надписи на памятниках для нашего времени не очень характерны. Редкий случай - на Новокунцевском кладбище в Москве на могиле, видимо, известного врача-анестезиолога такая надпись: "Анестезиолог анестезиологу - анестезиолог". Думалось, что под анестезией друзья, поставившие этот памятник, подразумевали, как обычно, свою скорбь и память об этом человеке. Но, оказывается, выбитая на граните фраза - традиционный, обязательный и чуть ли не единственный тост, который произносят после проведения удачной и трудной операции, чокаясь мензурками с медицинским спиртом. Это формула профессионального братства. А в общем-то это эпитафия - выразительная, в некотором роде философская надпись на могиле.
Было время, когда на Руси эпитафий не было. Был крест, к кресту прикреплялась икона Спасителя, Богородицы или святого, чье имя носил умерший. И писались имя и годы жизни. Иногда лишь на каменных могильных плитах иноков и архиереев перечислялись достоинства их праведной жизни. Высекались и строки из Священного писания или молитв.
Эпитафии пришли в Россию XVIII века как античное наследие, даже несколько ранее, чем надгробные скульптуры. Надписи рассказывали в прозе или стихах о достоинствах покойного, о его жизни. Появилась целая кладбищенская литература со своими писателями, занимавшимися исключительно сочинением эпитафий в честь влиятельных и богатых граждан. Появились и философические надписи. Порой развернутые эпитафии сочетали рассказ о достойной жизни покойного с некой назидательной философией.
Например, такая - с кладбища Александро-Невской лавры в Петербурге:
"Здесь погребен почивший о Господе лейб-гвардии Измайловского полка иерей Алексей Михайлович, кой в 1 день 1776 года начал себе новый год в вечности, в чине священника служил 32 года, а умирая без мала 60 лет, оставил память добродетелей своих бессмертну.
Прохожий! Я достиг к пристанищу надежну;
К нему имея все дорогу неизбежну,
Старайтесь свою жизнь тако препровождать,
Чтоб не страшилися в сем порте приставать".
Встречались и трогательные надписи - своего рода житейские сюжеты. Такая, например, - с петербургского Волковского кладбища:
Двубрачной быв, была душой обоих.
Один оплакан ей, другой рыдал по ней И вместе с дочерью, виной её кончины,
Здесь сердца своего скрыл обе половины.
И очень знаменитые строки из эпитафии, ставшие крылатыми в Петербурге ХIХ века, не раз упоминавшиеся в художественной литературе (правда, с некоторой долей иронии). Только эти три строки и сохранились на могильной плите Волковского кладбища:
О ты, жестокая холера,
Какого ты сразила кавалера,
Измайловского унтер-офицера...
Имя гвардейского унтера неизвестно, однако и безымянный, он по-своему вошел в историю.
Среди надгробных надписей прославленных россиян знаменита и выделяется такая: "Здесь лежит Суворов" - на могиле полководца в Александро-Невской лавре, в Петербурге.
Александр Васильевич Суворов к славе своей относился с уважением, знал, что она надолго переживет его. Потому, умирая в Петербурге, в доме племянника Хвостова, раздумывал: какая надпись на памятнике будет ему приличнее? Хвостов был известный сочинитель весьма выспренних од, и дядя недаром беспокоился, что его надгробие будет изукрашено рифмованным многословием. Не то чтобы полководец не ценил стихов - он и сам их писал. Но к таланту племянника относился без особого доверия. И тут тяжелобольного генералиссимуса посетил Державин. Суворов прямо спросил, что бы тот написал на его памятнике. Тут много слов не надо, ответил Державин, достаточно написать: "Здесь лежит Суворов". "Помилуй Бог, как хорошо!.." - восхитился полководец.
Вернее почувствовать, чем так понравилась самая краткая "ода" Державина Александру Васильевичу, можно, припомнив один эпизод из времен Итальянского похода Суворова и военных действий на Средиземном море. Тогда к Александру Васильевичу прибыл курьер союзников-австрийцев с депешей от адмирала Ушакова. Докладывая, курьер стал подробно титуловать адмирала. Суворов прервал его, строго сказав, что о таких людях, как Ушаков, достаточно просто сказать "Федор Федорович" и уже ясно, о ком речь.
Итак, Александр Васильевич завещал выбить на камне всего три слова. Но Хвостов не послушался. Нет - оду он писать не стал, видимо, уразумев, что дяде этого почему-то не хотелось. Но как не начертать на памятнике, что Суворов был генералиссимусом и "Римской империи князем Италийским", и графом Рымникским, и каких орденов кавалером, и прочая... Другие родственники, однако, дело исправили: написали, как было завещано. А мраморную плиту с полным титулом отвезли в Новгородскую губернию - в село Кончанское, где Суворов, когда оказывался не у дел, жил и рачительно хозяйствовал. Но одновременно следил по газетам за европейскими делами и продумывал планы грядущих кампаний. В Кончанском он построил церковь, сам читал на службах из Писания, пел басом на клиросе. В этот скромный храм и привезли из Петербурга богатую плиту. Всему свое место.
Хоть и не так, конечно, прославился, как Суворов, но все же оставил свой след в жанре эпитафий современник великого полководца Иван Федорович Лужков. Он служил при Екатерине II библиотекарем Эрмитажа и заодно следил за порядком содержания драгоценностей императрицы. Екатерина, часто заходя перебрать свои "камушки", любила побеседовать с Лужковым. Бесхитростный и безбоязненный, он прямо говорил, что думал, о любых предметах, в том числе и важнейших государственных. Урезонить его не было никакой возможности: на чем стоял - упирался. Не раз и не два императрица заявляла ему, что он упрям как осел. Лужков соглашался. Почти. "Упрям, да прав!" Павел I, взойдя на престол, Лужкова от службы уволил - знал, что противоречий его не снесет, а обижать старика было жалко. Дал хороший пенсион, купил дом.
Лужков в отставке не скучал. Писал свои записки и занимался кладбищами. Он всякий день почти ходил на отпевания людей, часто ему вовсе не известных. Рыл могилы для неимущих покойников. И сочинял эпитафии.
Вот образцы его творчества.
"Оставил горестных сирот, стремящихся продолжить род".
На плите младенца: "Не грусти, мамаша, целый день летаю в качестве серафима".
Весьма известной стала такая - перекличка мертвого с теми, кого оставил: "Паша, где ты? - Здеся. - А Ваня? - Подалее немного. - А Катя? Осталась в суетах". То есть существует ещё на бренной земле. Или, как прямо бы сказали ранние христиане, - ещё не "родилась".
Но чего стоит надпись-перекличка того же времени на одном из московских кладбищ: "Скажи, что есть там? - О, не могу, запрещено!.."
С годами жанр эпитафии в России становился все более привычным, можно сказать - частью письменной культуры. И вот уже на заре ХХ века совсем молодая поэтесса написала такие стихи:
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.