И голос Ксении окончательно затих.

Тяжко было Мовшовичу. Темная и светлая дали внезапно открылись перед ним. Во всей своей ужасающей и прекрасной полноте. Страх и надежда перемешались в нем. Схватились в жуткой борьбе. И глядя на могилы жены своей Ксении, сына своего Исаака, сокращенно Костика и внука своего Иакова, которого он никогда не видел, Мовшович сделал свой выбор.

- Да не минует меня чаша сия. В руки твои отдаю себя, Господи. Вместе с тобой пройду я свой путь до конца. И начну все с начала. Благодарю тебя, Господи, что ты дал мне выбор. Как дал его Адаму, показав дерево добра и зла. Куда идти мне, Господи? Подскажи. А что делать с твоей помощью, попытаюсь определить сам...

И услышал голос Господа:

- Иди в Капернаум. Там другой мой сын творил чудеса. Доказывая, что Он - мой сын. Иди и ты. Ты уже убедился, что Я дал тебе силу чуда. И твое право пользоваться ею. Или нет. Иди и выбирай, Мовшович. Но я всегда буду с тобой, Мовшович. Иди, сын мой...

- Иду, Мовшович, - ответил Мовшович и встал с колен. Потом он, кого пинками, кого словом, вывел учеников из молитвенного экстаза. А затем и из пещеры Махпела.

29 И вот двенадцать учеников во главе с Мовшовичем, утерев слезы и сопли, таща за собой связь времен, пошли на север, в Капернаум. Его город. Город, где Он уплатил подать на храм. Город, где жили Симон-Кифа и Андрей Первозванный. Город, где Он исцелил тещу Симона, лежащую в горячке. Город, где он избавил Матфея от заботы о казне римского императора. Капернаум, где Он много чего говорил, много чего пророчествовал. Много чего совершил к вящей славе Господней.

Шли они по дороге. Им встречались стада коз, ведомые меланхоличноразвязными бедуинами. Бредущие в Хеврон паломники. Их обгоняли автобусы с туристами. Периодически встречались сопровождаемые легионерами колесницы с чиновниками по особым поручениям. И в чем заключались эти самые поручения, зачастую было неизвестно даже самим чиновникам. Пекло раскаленное небо, вяленая на солнце пустыня, казалось, не имела конца. И когда распухшие от жажды язык учеников не помещались во рту и обдирали небо, Господь посылал им ключ с водой. Которого в пустыне не могло быть по определению. Ибо, если кого Господь отправил в путь, то Он сделает все, чтобы этот путь был пройден. Волей пославшего Господа и волей идущего.

И вот по пути в Капернаум, они опять пришли в Иерусалим.

Это произошло в тот самый день, когда римляне начали разрушать Храм. Когда рушились стены, растаскивались драгоценности, разливались по каменным мостовым благовония. И два осла тащили в Геену ковчег Завета. На краю обрыва два здоровенных легионера подняли скрижали и швырнули их в смрадную горящую бездну. Потом один стал пить вино из услужливо поданного каким-то изгоем кубка. А второй зализывал пораненный каменным краем мизинец праваой руки. Но сколько бы он ни лизал, кровь не останавливалась. А наоборот струилась все больше и больше. Она стекала по волосатой руке, белоснежной тунике, не задерживалась на блестящих поножах и, перевалив через рубцы сандалий, шипя, сворачивалась в жаркой пыли. И вместе с кровью уходила жизнь из легионера. И вот он упал, обескровленный до конца. Кроме сгустков крови, оставшихся на губах. Да и те скоро высохли, потрескались, превратились в пыль. И улетели в Геену вместе с душой легионера.

А тот легионер, который пил вино, побледнел тоже. Но не от обескровливания. А от того, что его кровь внезапно потеряла свой цвет. Она стала не красной, не желтой, не черной, ни еще какой. Она просто стала никакой. А если в жилах человека течет никакая кровь, то и он никакой. Нет у него чувств, нет желаний, ни даже вожделений. А есть только тоска по утерявшей цвет крови. И очевидно, эта тоска так заполнила легионера, что он отбросил кубок, поднял бесцветные руки. И с безысходным криком "О, боги!" сделал шаг в пылающую бездну. И смешался с пеплом сжигаемой веками падали.

А отброшенный им кубок попал в висок изгоя и бросил его туда же. Где вечный огонь и вечный стон.

А вокруг стоял народ израилев, туристы, деловые люди. Кто рыдал, кто рвал на себе волосы, кто смеялся...

- Учитель, - плача, спросил Мовшовича Крещеный Раввин, - что будет, Учитель. Нет скрижалей Завета, нет заповедей Господних. А значит, нет ничего. Что будет, учитель?..

Недолго молчал Мовшович.

- Сынок, - мягко сказал он Крещеному Раввину, - ничего не исчезло. Заповеди Господни, принесенные в мир Моисеем, не только в камне. Они во всем мире. Они в каждом человеке, в котором живет Господь. И который живет в Господе. Скрижали, это только каменные узелки на память. Чтобы Дьявол, пытающийся жить в человеке, не вытеснил из него Господа. Но ты прав. Без памяти нет ничего. Скрижали вернутся со временем. А пока.

И Мовшович сделал шаг с обрыва. Медленно он шел по языкам пламени, вырывающегося из Геены. Все более и более погружауясь в нее, пока не исчез совсем.

- Жертва, жертва... - прошелестело по народу Израилеву.

- Жертва, жертва... - содрогнулось в рядах римских легионеров.

- Жертва, жертва... - замирающим шепотом застыло в губах учеников.

И когда безысходность и восторг захлестнули всех и вся, на Иерусалим обрушились потоки воды. Может, минуту, может, две, а может, и три минуты продолжался ливень. А когда он также мгновенно, как и начался, стих, на краю Геены стоял Мовшович. Толпа смолкла. Мовшович заглянул сначала в бездну. А потом поднял глаза к небу. Загремел гром. Один раз, второй третий... Десять раз гремел гром. И десять раз звучал голос:

- Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим!

- Не делай себе кумира!

- Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно!

- Помни день субботний, чтобы святить его!

- Почитай отца твоего и мать твою!

- Не убивай!

- Не прелюбодействуй!

- Не кради!

- Не произноси ложного свидетельства!

- Не желай ничего, что у ближнего твоего!

И когда голос лзамолчал, возликовал народ израилев, смущенно успокоились легионеры, стали разбредаться туристы. Обняли Мовшовича ученики.

- Придет время, - сказал Мовшович, - и восстанет из обломков Храм, вернутся в него скрижали. И возрадуется со всем миром народ израилев. Частица мира, избранная Господом для служения Ему. Пока другие народы не проникнутся Святым Духом. До конца.

30 А Мовшович вместе с учениками пошел дальше на север. Через Самарию в Галилею. Где проповедовал Он. А население Иерусалима осталось у развалин Храма, у остатков стены, молиться, плакать и ждать. Когда явится Мессия, чтобы восстановить Храм. Как воздвиг его Соломон, сын Давидов.

И вот ученики пришли в Его город. Нет смысла описывать Капернаум. Кто там был, его видел. А кто не был, все равно ничего не почувствует. Как бы мы его ни описывали. Потому что трудно описать насыщенность какого-либо места Им. Его благодатью, Освященность Его словом, Его присутствием. Скажем только, Капернаум встретил Мовшовича жуткой суетой. Погоняемой другой суетой в сторону еще большей суеты. Экскешн, экскешн, экскешн... Стаи туристов, стремящиеся в один день сожрать всю духовную пищу. Запихать ее в себя, через глаза, нос, рот, уши. Чтобы также в один день извергнуть ее в другой экскешн, экскешн, экскешн... Ибо питаться нужно каждый день. Питаться медленно, неторопливо, ощущая вкус языком, мозгом, сердцем. Ибо наскоро схваченная духовная пища не удерживается в человеке надолго. И Извергается из него нравственной блевотиной.

Среди насыщающихся бродили немногочисленные проповедники. Смутно помнящие рассказы о Нем. Скармливая туристам трупы чужих воспоминаний...

Наши остановились в, на первый взгляд, брошенной хижине. Где были только стены, крыша и каменный пол. Кое-как угнездившись на полу, путники стали было засыпать, как в, освещнном ночью, проеме двери показался силуэт. Силуэт качался, как маятник, ограниченный в качании рамками дверного проема. Причем этот силуэт густо ругался на красивом, отнюдь не литературном, русском языке.