2

Голая плоская рыжая земля вдруг топорщилась, бугрилась, и к небу устремлялись колоссы, норовя всадить рога в животы машин, но нимбы поднимали тяжелые зеленые машины с закопченными боками выше и несли их над ледяными лбами, гранитными перьями и шипами, и горы неожиданно рушились, растекались степями. Вертолеты медленно плыли в огненном небе над золотистой Азией. В вертолетах было душно, сумеречно, по черным лицам катился пот. Однажды далеко в степи проступили очертания фантастического города с громадными башнями и гигантскими прозрачными деревьями, — миг спустя город развеялся, степь вновь была пуста и мертва, и только вытянутые тени вертолетов медленно ползли по убогой раскаленной земле.

Корректировщику-Черепахе досталось место у иллюминатора, и он видел этот мираж.

Всего лишь час назад вертолеты взлетели и прошли над палатками, над двурогой горой, но город у Мраморной горы уже представлялся далеким и зыбким, и временами даже казалось, что его вообще не было, что он привиделся, встал на мгновенье перед глазами и рассеялся, как этот мираж в полуденной степи.

И вот еще мираж: роща черных исполинских деревьев.

Но это был не мираж — дымы, вставшие над голыми сопками. Все прильнули к иллюминаторам. Вертолеты поднялись выше, поравнялись с дымами, дымы валили из-за сопок. С вертолетов были видны лишь черные космы и клубы и отрезок прямой трассы, уходящей в сопки. Так жирно дымит горючее и резина.

Роща черных дымов осталась позади, и вскоре ее уже невозможно было увидеть из иллюминатора. Корректировщик-Черепаха отвернулся.

Город у Мраморной горы — мираж, и люди — фантомы... Правда, там есть один живой человек... или и ее не было?

...вертолет попал в яму, сердце поднялось куда-то к ключице. Он посмотрел вниз. Близко блестел на солнце каменный гребень шоколадного мощного хребта. Не слишком ли низко летим? Отличная цель. Внизу заголубел ледник. Наверное, это максимальная высота.

Под вертолетом все еще голубел ледник, тонны льда посреди огнедышащей Азии. В вертолете стало свежо. Корректировщик-Черепаха смотрел на ледяные затопленные солнцем расколотые плиты, и лицо его вытягивалось... к свисту лопастей и рокоту моторов примешивалась музыка, когда-то он ее слышал... и он знал, кто сейчас запоет, — вождь, пасущий стадо белых коров на солнечном леднике, вождь в круглых очках и грубой одежде, вождь поющий: All you need is love.

3

Вчера самум запер их в полку, а сегодня не впустил в Кабул: столичный аэродром был закрыт, и вертолеты полетели дальше и полчаса спустя приземлились в Чарикарской долине. Здесь был большой военный аэродром, окруженный разрушенными кишлаками, непролазно буйными зеленками и высокими сизыми хребтами. На аэродроме было множество построек и ангаров, в которых жили советские и афганские летчики и солдаты и стояли самолеты, и где-то здесь находился морг сороковой армии со штабелями цинковых корыт и деревянных ящиков-футляров. Отсюда было рукой подать до ущелья Пяти Львов — Панджшера, как и два года назад, занятого отрядами Масуда, давшими Чарикарской долине новое имя — Долина Смерти.

Выйдя из вертолетов, дембеля пошли к ближайшей шеренге деревьев, вытянувшейся вдоль белых каменных строений. Сопровождающие их офицеры отправились на поиски какого-нибудь начальства. Вернулись они лишь после обеда, вернулись ни с чем: разместить столько народу было негде. Придется, ребята, здесь кантоваться. Ничего, ночи теплые, ободрили их офицеры и исчезли.

Белые каменные постройки принадлежали афганцам: кухня, столовая, казарма. Среди деревьев и цветочных клумб стояли деревянные беседки, — в беседках и под деревьями и расположились дембеля. Разжившись у афганцев водой, они вскрыли банки с кашей и сгущенным молоком, достали галеты, ложек ни у кого не было, кашу ели ножами и смолистыми обструганными кедровыми веточками, тягучую желтую сгущенку отпивали прямо из банок.

Одно из окон распахнулось настежь, улыбающийся афганец установил на подоконнике магнитофон, и из него полились сверкающие, нарядные, наивные и неудержимо ликующие, как трели жаворонка, индийские песни. Узбеки, туркмены, таджики принялись прищелкивать пальцами, цокать, подмигивать друг другу и иногда даже подпевать игривым певцу и певице. Но большинству дембелей это не понравилось, и уже после третьей песни они стали морщиться, но индийские жаворонки испускали все новые и новые трели.

Истекая потом в жидкой кедровой и платановой тени, дембеля сидели на газетах и чемоданчиках, как истуканы, боясь запачкать и измять парадную форму. От раскаленных взлетных полос струился видимый жар. В знойном мареве мертво сизовели скользкие горы, выпучившиеся из недр земли. Пот капал с бурых носов, на висках набухали синие жилки... Времени не было, было безвременье, наполненное сладкими руладами бесчувственных индусов.

И все-таки вечер наступил, горы потемнели, приобрели цвет испортившегося мяса, и солнце наконец погрузилось в зелено-фиолетовые мягкие глыбы, и гребни вспенились красным жиром. Но еще было жарко. И афганец поставил третью кассету. Вдобавок ко всему опустели еще два бачка, а повара отказывались их наполнить, утверждая, будто оставшейся воды едва хватит на приготовление завтрака, а когда привезут свежую воду, известно лишь Аллаху. И к духоте, к индийской бесконечной трели прибавилась жажда.

Духота, трель, жажда.

— Возьмем штурмом кухню?

Закатный свет померк, наступили сумерки. Индийская рулада пресеклась, стало тихо, слишком тихо. Пришел один из полковых офицеров, предупредил, что спичками здесь сверкать опасно, аэродром простреливается из зеленок... Ну как вы здесь устроились? Все отлично, товарищ капитан, устроились с комфортом, настроение хорошее, как и положено в преддверии операции, бодрое, так что спите спокойно и не обращайте внимания на звуки штурма. Какого штурма?

Офицер ушел, пообещав что-нибудь придумать, и через некоторое время приехала водовозка, русский шофер был шутлив и мягок, но оставлять на ночь машину наотрез отказался, сказав, что зеленые оберут ее, как липку, и хорошо, если утром он найдет здесь хотя бы раму с кабиной. Дембеля пили, сколько могли, и наконец отпустили водовоза, угостив его сигаретами и попросив приехать утром.

Чарикарскую долину наполняла ночь.

Дембеля впервые встречали ее в этой стране с пустыми руками, и это было неприятно. Но усталость брала свое, и, постлав на теплую землю целлофановые пакеты, бумагу, они укладывались.

Над грузными платанами зажигались звезды, — это было большой неосторожностью с чьей-то стороны...

Утро наступило. Его увидели все. Оно лучезарно смотрело в хмурые лица, в заспанные, слипавшиеся глаза. Оно свежо дышало, и платаны неохотно, дремливо шелестели. Дембеля вставали и, зевая, обильно поливали клумбы и затем, проводя ладонями по трескучим колючим щекам, мрачнея, разглядывали свои помятые брюки, рубашки и кителя. На взлетной полосе появлялись маленькие пятнистые самолеты, они оглушительно ревели, срывались, мчались, взлетали и уносились за хребты. Водовоз слово сдержал, подогнал машину со свежей водой, и дембеля набирали в крышки от мыльниц воду и, установив крошечные зеркальца на стволах платанов и кедров, на перилах беседок, намыливали помазками щеки и подбородки, брились, чистили зубы. Вокруг машины, на дорожках между деревьями и беседками, уже стояли мутные лужицы, белели пятна пасты, мыльная пена, бумажные обертки; под кустами валялись пустые консервные банки, смятые пачки из-под сигарет...

В разгар утреннего туалета среди клумб и платанов пришел черноусый афганский офицер и зычно крикнул: баскун! Дембеля воззрились на него. Ба-скун! — нетерпеливо блеснули глаза и зубы. Чего? Он говорит: хватит. Офицер подошел к машине и энергично постучал кулаком по двери. Давай, давай, сказал он водителю по-русски и махнул рукой. Требует, чтоб я уехал, прокомментировал водитель. Куда уехал? я дам уехал! — закричал грузин с черными щеками и черным подбородком. Давай-давай, повторил офицер. Грузин приблизился к нему. Э, биджо, что давай? куда давай? Ты видишь, я не брит. Как я полечу домой? в Союз? Я же не душман. Офицер выслушал грузина, не поняв ни слова, кроме «душмана», и вновь постучал в дверь кабины. Баскун! Грузин снял китель, галстук, рубашку, повесил все на дерево и направился к машине, чтобы набрать воды для бритья, но в это время афганский офицер закрутил вентиль на кране. Грузин уставился на него. Баскун, сказал офицер. Грузин был грузен, волосат, через его заросший живот проходил широкий розовый рубец, — мгновенье назад он еще был бледно-розов, и вот уже побагровел, вспух. Биджо, не связывайся, сказал кто-то. Но грузин, продолжая глядеть в глаза офицера, протянул лохматую огромную руку к его руке, опустил ладонь на тонкое смуглое запястье, стиснул его, лицо афганца посерело, на скулах натянулась кожа, смуглые длинные пальцы разжались. Грузин выпустил его руку. Офицер круто повернулся и пошел прочь, потирая посиневшую кисть. Ну все, сказал шофер. Папе пошел жаловаться. Я его папу...!..! — откликнулся грузин. У, вы не знаете нашего Папу! Что нам твой Папа, у нас свои Папы были, и ничего, как видишь, живы-здоровы. У, вы еще не знаете нашего Папу, тянул свое шофер. Да что нам твой Папа, твой Папа на тебя, а на нас больше нет Пап. У, вы не знаете, он однажды чужих дембелей здесь держал, пока они весь аэродром швабрами не вымыли. Он у нас контуженный. Вы не обижайтесь, а я сматываюсь. После того, как я умоюсь! — воскликнул грузин, уже выбривший пол-лица. Надо сматываться. Биджо, не серди меня, будь умницей. Шофер хлопнул дверцей. Мотор завелся. Грузин с намыленной щекой кинулся к машине, вскочил на подножку, схватил шофера за шиворот, шофер вырвался, метнулся к противоположной дверце и выпрыгнул из кабины. Грузин выдернул ключ зажигания. Будешь мне перечить, сопляк, бормотал он, возвращаясь к дереву с зеркальцем между веток и намыливая засохшую щеку, я твоего Папу... Музыкальное окно распахнулось, и в нем появился улыбающийся афганский солдат. И мгновенье спустя над клумбами и платанами стали носиться сахарные индусы...