- Какие советы! - сказал я.- Соглашайся. Нарциссы в наше время на дороге не валяются.
- Он никакой не Нарцисс,- сказала Марина.- И даже не армянин...
- Какая разница! - отмахнулся я.- Во-первых, мужик, во-вторых,
с деньгами.
- В-третьих, он еврей. Соломон. Согласись, это далеко не Нарцисс.
- Да хоть пенджабец! Он тебя любит! - поднял я проблему на должную высоту.
- Да, но я, кажется, люблю Алика. Мне его жалко. Его какие-то бандюги выгнали из квартиры. Он сейчас у меня живет.
- Это уже серьезно. Немедленно выходи за Нарцисса!
- Соломона... Я уже согласилась. Потому что Алик все время или спит, или дерется.
Тут я заметил синяк под глазом у невесты.
- А как же Нарцисс на все это смотрит?
- Соломон. Я ему рассказала про Алика. Он очень переживает. Принес тут десяток яиц. Он ушел, Алик их в окошко, прямо на Соломоново авто.
- Похоже, вы во всем уже разобрались, ребята,- сказал я.- Включая яйца.
Довольно скоро они сыграли свадьбу. Соломон-Нарцисс и Марина. Потом я уехал в Германию и думал, что больше не увижу никого из этих людей.
Недавно я оказался в одном уютном южном городке, недалеко от Аугсбурга. На высоком месте, в "биерхалле", откуда открывается великолепный вид на Изар и окрестности, я присел за столик. Вокруг говорили с баварским акцентом веселые люди в штанах под колено и в шляпах с метелками. Среди этих людей диссонансом смотрелась пара: русская красавица в косынке и пожилой печальный аид. Я узнал Марину. Она поймала мой взгляд и кинулась ко мне. С бокалом.
- Ой, привет! А ты откуда здесь взялся?
- Этот же вопрос я могу задать тебе.- Я глянул в сторону мужчины в бейсболке "Босс", он по-советски безнадежно сыпал в пиво соль.- Хотя откуда взялся Соломон, более или менее понятно. Что с Аликом?
- Ой, ты знаешь, Алик тоже здесь! Это целая история. В общем, Соломон помог ему с выездом. У него временный вид на жительство...
- С вами не соскучишься, ребята... На что же он живет?
- Понимаешь, он после переезда все время приходит к нам.
- К тебе?
- Да нет! Он приходит, когда я учусь. Так-то я ему запретила! Пусть сам теперь крутится. Надоел, честно. Так он тайком приходит. К Соломону.
- Что за страсти? Денег просит?
- Естественно! Соломон дал раз, другой. А потом предложил ему вместо денег продукты. Из своего магазина. У него оптовый магазин. Как в Москве.
И тут меня осенила дьявольская догадка:
- Ты хочешь сказать, что Соломон вместо денег предложил ему... яиц?
- Ну вот! Догадался! - И Марина весело расхохоталась.- Представляешь, что было с Аликом? И куда он ухитрился "достать" Соломона?!
Трудно и мне было не рассмеяться...
"Начиналось трагедией, а кончилось, как всегда, фарсом",- подумал я.
"ВАРУМ" И "НАЙН"
Конечно, я знал, что эмиграция не сахар, и был готов ко всему. Поэтому, быть может, сумел воспринимать все, даже самое тяжелое и унизительное, не то чтобы с чувством юмора, но с чувством, похожим на таковое,- чувством, что меня все это как бы не касается. Этакий сон наяву. А может быть, это защитная реакция человека, перешагнувшего давно пятидесятилетний рубеж, которому, если на все смотреть слишком серьезно, прямая дорога на помойку. Или на кладбище, что, собственно, для эмигранта одно и то же.
В Унне Массен мы жили в лагере для таких, как мы. Когда-то здесь были казармы для американцев, построенные пленными - чьими, этот вопрос я не уточнял. Мне предстояло разобраться сначала, на кого теперь похож я сам: на пленного, на солдата или на дезертира? В документах стояло: "флюхтлинг", что означает - беженец. Когда я однажды посмотрел в зеркало, которое стояло в витрине мебельного, в нем я увидел нечто четвертое: некий видавший виды мексиканец в пончо, парусиновых чеховских штанах и с советским выражением лица. Из всего перечисленного я решил сменить выражение лица: я стал глядеть на окружающее с видом американского миллионера, попавшего в страну с неконвертируемой валютой.
С таким выражением лица я пришел к коменданту лагеря беженцев за посудой. "Чаго нада?" - спросил меня комендант, по слухам поляк. Из головы вылетели все заготовленные слова типа "геширр - посуда", и я сказал: "Ихь виль цу филь!" Поляк ухмыльнулся на мое "хочу много чего": "Дойч ферштее нихт - пшел вона!" Тут я пустил его трехэтажным. Негромко. Как подобает миллионеру. Он понял. И я получил требуемое, включая кофейник, который давали не всем.
В нашей коммуналке с общей кухней жили три семьи: немецкая - с Кубани, еврейская - из Ленинграда и моя, смешанная,- из Москвы. Четвертая комната пустовала.
Древнюю, неизвестно чью бабушку из еврейской семьи звали Ханна Самуиловна. Ей с первого дня никак не удавалось помыться. У нас был душ, совмещенный с туалетом, и это родило известные сложности. Тем более что ей, как выяснилось, почему-то неудобно было мыться под душем - она привыкла мыться в тазу. Однажды в субботу поляк-комендант явился к нам чуть свет и затарахтел, вспомнив опять русский: "На субботник, товарищи! Лос! Все путцен газон! Разен убирать! Бери лопата! Давай, давай!.." Корпус опустел. Ханна Самуиловна решила, что от нее проку на субботнике будет мало, нагрела таз и начала понемногу мыться. Не знаю, как пронюхал комендант, что в квартире кто-то остался, но он с грохотом взлетел на третий этаж и, по рассказу с трудом успокоенной только к вечеру Ханны Самуиловны, отругал ее за самоуправство - то ли в кухне мыться было нельзя, то ли воду греть было нельзя, то ли ему Ханна Самуиловна показалась вполне пригодной для субботника,- в общем, она так испугалась, что в банном виде с полотенцем на голове кинулась на фронт работ с лопатой. Дальше комендант ловил уже ее, чтобы от ее вида не нарушался порядок работ. "Таки прав был мой покойный муж Моисей, когда говорил: в субботу ничего не делай, Ханночка, даже если надумаешь помереть!"
В немецкой семье главой и диктатором была жена - высокая женщина с усами, которая на "радость" еврейской семье готовила всякую еду на перекаленных свиных шкварках. Муж, щуплый, въедливый субъект, терся рядом и канючил: "Клади швайнины дюже!" "Оставь мине у покое, шайсскерл!" - гнала его дородная половина. Выпив, этот муж "забывал" напрочь русский язык и переходил на немецкий, из которого знал два слова - "варум" и "найн", что, как известно, значит "почему" и "нет". Вот наша беседа на кухне:
- Работать собираешься? - спрашиваю я с подковыркой.
- Найн,- говорит он и отоваривается у меня сигаретой.
- А в деревне? Бауером?
- Варум?
- Ну ведь ты говорил, что дома держал свиней?
- Найн! - отрезает он.
Перед кассовым окошком в финансамте, где нам выдавали пособие, я застал такую картину: они с женой получали деньги, причем говорила с кассиршей на варварском немецком жена. Она же и спрятала деньги в сумку. Муж попросил у нее на табак. "Найн!" - коротко отрезала жена. Тогда он сунулся в кассовое окошко со своим "варум". "Дарум",- сказала ему молодая подтянутая немка-кассирша. Она все поняла. Он - нет. Он повернулся к очереди и спросил: "Товарищи, варум так мало?!" "Остальное получишь позже",- негромко и мрачно сострил кто-то.
Иногда они выпивали вместе с женой. Тогда из их комнаты слышались возгласы, падали тяжелые вещи. Я бы не удивился, если б узнал, что крупная подруга угощает своего "шайсскерла" тумаками. После одной особенно шумной сцены он замолотил в мою дверь. Среди ночи, которую я проводил, естественно, без сна - они жили за тонкой стеной. "Пошел к черту!" - крикнул я не вставая. "Варум?" - откликнулись из-за двери. Я открыл: "Чего тебе надо?" "Найн,тяжело вздохнул он.- Варум?". Я понял, что он ищет общения. "Поздно уже, иди, друг, спать",- сказал я примирительно. "Найн!" - завопил он и попытался войти. Я вспомнил поляка-коменданта и одно русское выражение. "Пошел на...",- сказал я. Он испарился. Утром он был предельно вежлив.
Молодые из еврейской семьи переживали медовую пору. Они уединялись, где могли, включая незанятую комнату и стенной шкаф. Когда не уединялись, обсуждали проблему помывки Ханны Самуиловны. "Только не в субботу,сопротивлялась она.- Мой Моисей мне всегда говорил..." "Мама, оставь на минуточку твоего Моисея! - просила ее дочь Циля.- К тому же никто не собирается умирать! Или тебе приспичило?!"