Вынул часы, блокнот, записал: "4 часа 20 минут. Выбежала лошадь". Не знаю, зачем записал. Юдин, кажется, понял. Он промолчал и огляделся по сторона! Тут я заметил голову, движущуюся над кромкой отвес ной стены, и сказал:

-- Посмотрите, вот здорово скачет!

Это была последняя спокойная фраза. За ней--вой, выстрел, от которого разом поспрыгивали с верблюдов караванщики и от которого закружилось сердце, и -- выстрелы -- вразнобой и залпами, выстрелы сплошь, без конца.

Как я понимаю, все было очень недолго, и размышлять, как мы размышляем обычно, не было времени. Все измерялось долями секунд. Это сейчас можно все подробно обдумывать. Тогда--напряженно и нервно работал инстинкт. Многое уже потеряно памятью. Я помню отрывки:

...спрыгнул с лошади, расстегнул кобуру, вынул маузер и ввел патрон в ствол...

...стоял за лошадью, опершись на седло, лицом туда, откуда стреляли...

...хотел выстрелить и подосадовал: пуля не долетит, и еще удивился: в кого же стрелять? (Ибо их, прятавшихся наверху, за камнями, за грядою стены, не было видно.)

...оглянулся,--Бойе передает Юдину карабин: "он испортился... Георгий Лазаревич, он испортился"...

...все трое (тут Османа я не видал)--мы медленно, прикрываясь лошадьми, отходим к тому берегу (к левому, противоположному)... Пули очень глупо (как кузнечики?) прыгают по камням.

...взглянул назад: рыжая отвесная стена. Хочется бежать, но надо (почему надо?) идти медленно...

Юдин и я, прикрываемые лошадьми, ведем их в коротком поводе, а Бойе тянет свою за повод,--сам впереди,--торопился, что ли? И еще: верблюды наши стоят спокойно и неподвижно, словно понимают, что их это не касается. А поодаль, также спокойно и неподвижно, три караванщика,--их тоже это не касается. Двоих из трех я никогда больше не видел.

Опять обрывки:

...Бойе и Юдин впереди меня. Бойе сразу присел, завертелся, вскочил, корчась и прижимая к груди ладонь.

-- Павел Николаевич, меня убили... Георгий Лазаревич... убили!.. -Голос недоуменный и -- не могу иначе выразить--как бы загнанный.

Юдин был подальше, я ближе. Я крикнул (кажется, резко):

-- Бегите!.. бросайте лошадь, бегите!..

Бросил лошадь сам и устремился к нему. Бойе побежал согнувшись, шатаясь. Шагов десять, и как-то сразу--неожиданной преградой--река. (Она была ледяной и очень быстрой, эта река, но тогда я этого не заметил, я почувствовал только особую, злобную силу сталкивающего меня, сбивающего с ног течения.) Бойе упал в реке, и его понесло. Я прыгнул на шаг вперед ("Ну же, ну..."), схватил Бойе под плечи--очень тяжел, обвис, вовсе безжизнен. Еле-еле (помню трудный напор воды в мои колени) выволок его на берег... Пули--видел их--по воде хлюпали мягко и глухо... "Тащить дальше?.." Тело в руках, как мешок. Я споткнулся и упал. "Нет, не могу..." Положил его на пригорок гравия, побежал зигзагами, пригибаясь, споткнулся опять. Падая, заметил: плоского валуна коснулись одновременно моя рука и пуля. "Попало?.." Нет... Дальше. (Юдин позже сказал мне: "Вижу, упал... ну, думаю, второй тоже...")

Добежав до откоса левобережной террасы, я полез, карабкаясь, вверх по склону. Но он встал надо мной отвесом. Я цеплялся руками и прокарабкался вверх на несколько метров. Земля осыпалась под пальцами. В обычных условиях, конечно, я не одолел бы такого обрыва. А тогда, помню, задохнулся и с горечью взглянул на остающиеся несколько метров стены. Невозможно... У меня не хватало дыхания. Остановился. Правее на узкой осыпи, остановились, как и я, Осман и Юдин.

Я пробирался к ним и увидел маленькую нишу, встал в нее, спиною к скале, встал удобно, крикнул (хотелось пить):

-- Георгий Лазаревич! Идите сюда! Тут прикрытие...

Юдин посмотрел на меня: он был бледен, поразительно бледен,--посмотрел и безнадежно махнул рукой:

-- Какое это прикрытие!..

3

Стрельба прекратилась. Несколько минут выжидания. Внизу -- галечное ложе, река. За нею -- высока стена берега, и по кромке, то здесь, то там, -мелькание голов. Под стеною -- четыре спокойных верблюда. Внизу, направо, -неподвижно, навзничь лежащий Бойе. Над нами сзади уже слышны крики: мы взяты в кольцо

Юдин передал мне карабин.

-- У меня ничего не выходит... попробуйте починить.

Я тщетно возился с карабином: не закрывался затвор...

-- Нет, не могу...--Я вернул Юдину испорченный карабин.

В тот момент никто из нас не знал (да и не думал об этом), что будет дальше, через минуту. Впереди, над гребнем террасы, появилась белая тряпка; из щелки напротив карьером вылетел всадник, мчался вброд через реку, к нам. Я снял с ремня кобуру, спрятал ее в полевую сумку. Правая рука с маузером на взводе лежала в кармане брезентовой куртки.

Всадник--я узнал нашего караванщика -- осадил лошадь под нами, что-то кричит. Юдин и Осман ему отвечают. Разговор--по-киргизски. Я по-киргизски не говорю.

Басмачи предлагают нам сдать оружие.

Положение наше: нас трое, бежать некуда; прикрытия нет; отстреливаться нечем: испорченный карабин да два маленьких маузера, из которых бить можно только в упор. Сзади--над нами, впереди--по всему гребню террасы повысовывались головы бесчисленных басмачей. Они ждут. Может быть, еще можно помочь Бойе? Говорю это Юдину. Осман: "Нас все равно перережут". Но выбора нет. Юдин передает всаднику бесполезный карабин. Маузеры мы не сдаем.

4

Потрясая над головой карабином, всадник летит назад под ликующий звериный, отовсюду несущийся вой. Банда--сто, полтораста, двести оголтелых всадников-- карьером, наметом, хлеща друг друга нагайками, стреляя, вопя, пригибаясь к шеям коней, льется из щелок по ложу реки, по склонам--со всех сторон. Каждый--жаден, безумен и яростен. Опьянелая бешеная орда, суживая круг, пожирает пространство, отделяющее ее от добычи. Кто скорей до нее дорвется, тому больше достанется.

Навстречу, пешком, медленными шагами, по склону горы спускаются трое. Двое русских с маузерами в руках, один безоружный узбек...

5

Нас взяли. Как вороны, они расклевали нас. Меня захлестнули рев, свист, вой, крики... Десятая рук тянулись ко мне, обшаривали меня, разрывали все, что было на мне... Меня мяли, рвали, раздергивали... Бинокль, полевая сумка, маузер, анероид, компас, тетрадь дневника, бумаги, все, что висело на мне, все, что было в моих карманах,--все потонуло в мелькании халатов, рук, нагаек, лошадиных морд и копыт... Разрывали ремни, не успевая снять их с меня. Каждый новый предмет вызывал яростные вопли и драку. Я стоял оглушенный, подавленный. Я молчал. И вдруг я лишился кепки. Она исчезла с головы. Мне показалось: "Это уж слишком", и я стал ожесточенно ругаться, показывая на свою голову. Сейчас я улыбаюсь, вспоминая, как тогда из всего, что со мной делали, возмутило меня только одно: исчезновение кепки. Почему именно это взорвало меня тогда, сейчас мне уже трудно понять. Но я ругался неистово и размахивал кулаками. И, самое удивительное, басмачи на мгновение стихли и расступились, оглядывая друг друга, и один молча показал рукою: измятая кепка спокойно лежала под копытом лошади. Я нырнул под лошадь, с силой оттолкнул ее ногу и выхватил кепку... И басмачи снова сомкнулись вокруг меня.

Когда меня обобрали до нитки, когда драка из-за вещей усилилась и сам я перестал быть центром внимания, я протолкался сквозь толпу. Никто меня не удерживал. Я побежал к Бойе, склонился над ним. Он лежал навзничь. Ботинки и пиджак были уже сняты с него, карманы выворочены наружу. Открытые и уже остекленевшие глаза его закатились, язык свернулся и словно разбух в приоткрытом рту, лицо было белым -- странная зеленая бледность. Я сжал кисть его руки: пульса не было. Я задрал рубашку на груди; вся грудь была залита клейкой кровью. Я скользил пальцами, искал рану. Подбежавший вслед за мной, так же, как и я, обобранный, Юдин пытался прощупать пульс и обнаружить признаки жизни. Сомнении, однако, не было.

-- Убит! -- глухо произнес Юдин.

Я не успел ничего сказать: налетевшие снова басмачи схватывают меня сзади, ставят на ноги, больно загибая мне локти назад. Я помню, что крикнул сгрудившимся вокруг басмачам, головой указывая на тело Бойе: