Свешников расхаживал по мастерской, и мысли его прыгали с этой передачи, которая состоится на днях, на поэта Савву Богородицкого, с постоянно улыбающейся жены одного из западных корреспондентов мадам Лии Ламперт на ту старуху, родственницу советника одного из посольств, которую к нему должны были привезти в двенадцать дня, да вот не привезли, вместо нее явился Богородицкий и отнял два дорогих часа, а что сказал? Россия, Россия!… Многие носятся теперь с этой их стилизованной Россией . Самовары, тройки, русская зима, русские блины, кокошники, медовухи… Опять богатыри и царевны, которых он, Свешников, малевал после войны. Очередная путаница. Ему вспомнилась женщина-архитектор, с увлечением показывавшая ему достопримечательности своей старой Риги. Потом, когда из старых улиц они вышли за кольцо садов, где начинались места с разностильными, один вычурней другого, громоздкими домами, она не без грусти сказала: «А это, как у нас называют, стиль профан». Стиль профан! До чего же метко. Облекая современность в псевдорусские формы, люди профанируют настоящее русское, подлинно русское.

Свешников был убежден в том, что, так подчеркнуто, с нажимом рассуждая о России, о русском, Богородицкий делает не доброе, а злое дело. Маслом кашу не испортишь!… Но культура нации – совсем ведь не каша.

8

Из всех, кому так или иначе была известна неудача Феликса Самарина с женитьбой, кто знал, что молодая семья Самариных распалась и Нонна возвратилась к своим родителям, а Феликс снова холостой, самое деятельное участие, более даже деятельное, чем Раиса Алексеевна, не говоря уж о Сергее Антроповиче, который махнул на это рукой: сам, дескать, Феликс разберется, – принимала в обсуждении и переживании этой истории именно она, Липочка Свешникова, двоюродная тетка Феликса, «тетя Олимпиада», как называл ее Феликс, чтобы позлить, потому что она с ее тридцатью с чем-то годами никак не считала для себя возможным быть кому-нибудь тетей: в своих представлениях она была постоянно юной, хрупкой Липочкой и желала продолжать оставаться таковой для всех других.

Липочка редко посещала дом двоюродной сестры-Раисы Алексеевны. Зачастила она к Самариным лишь в те годы, когда на ее Антонина обрушились материальные тяготы. В ту пору она то и дело заскакивала к ним перехватить трешницу или пятерку «на хлеб» – в тех еще старых, дореформенных, деньгах – попить чайку с вареньем, которое никогда не переводилось у Раисы Алексеевны, и упархивала, чтобы через день или через два явиться вновь, потому что хлеб был нужен ежедневно.

С тех пор, когда дела Свешникова начали поправляться, когда, как выразился Сергей Антропович, «маэстро овладел тайнами Андрея Рублева и Феофана Грека» и в карманы его потекли гонорары, исчисляемые не столько в рублях, сколько в денежных единицах разных зарубежных стран, Липочка опять исчезла на несколько лет.

– Она с детства была странная,– как бы оправдывала ее в глазах Сергея Антроповича Раиса Алексеевна.– Она любила побыть одна, любила тишину, она могла часами просиживать перед зеркалом и видеть в нем невидимое другими. Она говорила, что видится там себе самой в более интересной жизни. Понять ее можно: Липочкина жизнь не очень ведь заладилась. Ты же знаешь.

Да, Сергей Антропович знал основные биографические вехи двоюродной сестры своей жены. В далекую, давнюю пору, когда молоденькая Раечка работала обмотчицей на заводе «Динамо», ее тетка, мать Липочки, уже окончила медицинский институт и стала врачом. С началом войны она ушла на фронт и там погибла. Отец Липочки был крупным хозяйственником; он увез девочку в Сибирь, где на новом месте налаживал работу эвакуированного оборонного завода, и тоже умер – отравился консервами. Липочка попала в детский дом, встретилась с Антонином Свешниковым, которого ребята звали не иначе как Тонькой, потому что был он слабеньким физически, обидчивым и плаксивым. Двенадцатилетней Липочке его, которого так часто все обижали, было очень жалко, она старалась заботиться о нем, утешала, когда ему приходилось особенно плохо. Он злился на нее за эти девчоночьи заботы, отмахивался от них. Но время шло, паренек привык и к Липочке и к ее участливому отношению к себе и стал принимать все как должное.

О том, что тетка Раисы Алексеевны погибла на фронте, а муж ее умер в тылу, в семье Самариных узнали только по окончании войны. Сергей Антропович немедленно принял меры к розыску их дочери Олимпиады, и в конце концов с помощью соответствующих организаций удалось установить ее адрес. Раиса Алексеевна отправилась в Сибирь. Но вернулась она не только со своей младшей двоюродной сестрой. Пришлось везти в Москву и ее приятеля, без которого Липочка ехать не соглашалась. Паренек оказался способным, поступил работать, закончил два последних класса средней вечерней школы, самозабвенно увлекся живописью. Как и Липочка, он жил в семье Самариных, был предупредителен к взрослым, возился с маленьким Феликсом, Фелькой, и вдруг на своем девятнадцатом году, уже учась в художественном училище, объявил, что он Липочкин муж и что, следовательно. Липочка его жена. «Но ей же еще нет и шестнадцати! Что ты наделал! – выходила из себя Раиса Алексеевна.– Если бы только были живы твои родители, они бы!…» «А они живы, Раиса Алексеевна», – ответил Антонин.

Это было полнейшей неожиданностью для семьи. «То есть как живы? Где же они? Почему бросили тебя?» «Очень просто. Они ушли к немцам, знайте это, Раиса Алексеевна и Сергей Антропович». «Где? Как ушли? Почему?» «Не знаю, почему, но где, знаю. В деревне, недалеко от города Порхова, под Псковом. Деревня называлась Красухой. Я там каждое лето жил у бабушки, у отцовой мамы. Поехал туда и в то лето. Мне уже исполнилось двенадцать. Уже в пионеры меня приняли. И вот не успел приехать – война. Что делать, ни я, ни бабушка не знали. Все отпускники возвращаются в свои города. А я сижу, жду ответа на письмо, которое мы с бабушкой спешно написали моим родителям. Вместо ответа неожиданно приехали они сами. И повели себя странно так. Что бы взять меня и бабушку, да и укатить оттуда поскорее. Нет, живут день, живут другой… Шушукаются меж собою. А бои уже совсем рядом, совсем близко. Бабушка сказала отцу: „Тебя, Акимушка – его Иоакимом звали,– поди, в военкомате ждут. Мобилизация же!“ „Да, да, мама, знаю. Еще несколько деньков обождут, никуда я не денусь“. А вскоре уже и немцы пришли. И оба мои родителя, можете себе представить, Раиса Алексеевна и Сергей Антропович, на моих собственных глазах вышли к ним навстречу, мать махала платочком, отец, не скажу чтобы весело, но все же улыбался. Потом их вызывали в немецкие учреждения, приняли не то в Порхове, не то еще где-то на работу. Они ходили туда и обратно каждый день по многу километров. Бабушка не выдержала, разбудила меня однажды ночью и говорит: „Пойдем отсюда, внучек, нам тут с этими людьми делать нечего“. И, знаете, я понял ее, согласился с ней, и мы ушли. Бабушка была знаменитой в области льноводкой. Отец у нее священник, но сама она ордена имела за работу в колхозе. Мы долго с ней шли, много дней. Пробирались через такую людскую мешанину, что трудно даже и представить, что такое может быть. В одну деревню сунемся – немцы, в другую зайдем – наши красноармейцы, в третью – вообще никого нет, в четвертой все живут, как жили. Добрались в конце концов до Павловска, под Ленинградом. Сильный бой шел в тот день. Артиллерия бьет, самолеты бомбят. Земля качалась. От своих мы уже больше не отставали, вместе с ними дошли до Колпина – такой городок возле Ленинграда, где Ижорский завод. А из Колпина и в Ленинград попали. Бабушка отыскала там своего дальнего родственника, который в Зоологическом саду ухаживал за зверями, за хищниками. Здоровенный такой мужчина, черный, как цыган, голос у него – что паровозный бас, сам плечистый, рукастый. Выслушал он бабушкин рассказ да как рявкнет: „Так и знал я, что гады они, Якимка этот с его сучкой мокрохвостой!“ Я кинулся на него: не смей говорить плохо про моих родителей. За мать стало обидно. Хотя уже давным-давно, с того ее платочка и с той отцовой улыбки, на душе у меня было нехорошо и никак не мог я разобраться в поступке моих родителей. Весь народ поднимался на немцев, а мои отец с матерью служить к ним пошли. Ну, словом, так. Бабушка умерла от голода. Тот цыганистый ее родственник тоже умер. А меня эвакуировали в Сибирь, в детдом. Вот вам полная моя исповедь. Я сын изменников, врагов народа. Это я говорю вам самым первым, потому что никто, кроме меня, не знает теперь ни про тот платочек, ни про ту улыбку. Даже Липа не знала. И если она после этого откажется от меня, винить ее не стану». «Сын за отца не отвечает! – закричала Липа.– И ты же не стал с ними жить, как только узнал, какие они».