Вдруг входит солдат и докладывает, что он задержал двух мужчин, которые шли пешком из Пятигорска. Офицер сказал: "И охота тебе было вести их ночью через лес, расстрелял бы и все".

Мне стало нехорошо. Мне показалось даже, что это не Красная Армия.

Меня арестовали вечером, когда я вернулась домой. Пришли два солдата с автоматами и увезли в штаб. Обратно из штаба меня вел домой офицер для производства обыска. Темно, пустынный поселок, я шла, заложив руки за спину, а в двух шагах за мной с наганом наготове идет офицер.

Страшно.

Вспомнила вчерашний разговор в штабе, думаю, сейчас пристрелит.

Дома, под изумленными огромными глазами Верочки и мамы, он все перерыл, обыск учинил без понятых, не найдя и не отобрав ничего, повел меня обратно. Там уже стояла грузовая полуторка, в которую, в кузов, и посадили меня и еще четырнадцатилетнюю соседскую девочку Любу Веревкину.

По сторонам в кузове сидели шесть автоматчиков, а в кабину сел этот же офицер, так и не представившийся, и нас повезли в Пятигорск.

Отъехав на довольно приличное расстояние, машина неожиданно остановилась, офицер вышел из кабины, спрыгнули из кузова солдаты.

Ну, понятно, мы похолодели от страха, ждем, что сейчас скомандуют:

"Вылезай из кузова" и расстреляют.

Они тем временем сошлись в кружок, долго о чем-то шептались, а потом заняли свои места, и машина поехала дальше. Мы, наверное, были бледнее полотна, я чувствовала, как постепенно отходит холод от сердца, теплеют и начинают шевелиться пальцы. Зачем мы останавливались?

Приехали в Пятигорск, в какой-то дом с балконом, в каждую комнату вход с этого балкона, внутри между ними дверей нет. Меня впихнули в одну комнату, Любу в другую. Я осмотрелась: совершенно пустая комната, пол заплеванный, грязный, в окурках и грязи от сапог.

Я встала, прислонившись к стене, пока еще не в состоянии себе представить, что можно на эту грязь сесть.

Отупела от ужаса.

За что?

Но ведь меня не расстреляли, значит, есть надежда, разберутся.

У сталось и слабость взяли верх, села, наконец, на грязный пол.

Всю ночь в комнату впихивали людей. К утру она была набита так, что невозможно было присесть.

Еды нам не давали. На оправку не выводили. Поставили ведро.

Через три дня привели мою сестру, я услышала ее голос еще на балконе. Когда ее привели, я ее окликнула, она была возбуждена. Я спросила ее, почему она такая веселая, она мне ответила: "А меня сейчас отпустят, за мной приехали на работу и сказали, что меня только спросят кое-что и сейчас же отпустят".

Это "сейчас" затянулось на пять лет.

В один из дней еще до рассвета нам, пяти женщинам - сестре, мне, Любе Веревкиной и двум другим - приказали выходить.

Темень.

Выходим, при свете фонарей различаем огромную колонну людей в окружении цепи автоматчиков с собаками. Это пленные немцы и румыны. Впереди стоят десять человек русских арестованных мужчин, а еще впереди них ставят нас пятерых женщин. И повели, предварительно предупредив, что шаг вправо, шаг влево считается за побег, стреляют без предупреждений.

Это был страшный поход.

Мы проходили деревни, толпы людей смотрели, как нас ведут и, видя нас среди пленных, кричали нам: "Немецкие подстилки". За что?

Я всегда считала, что русские добры и терпимы. С нами же же Православный Бог?!

Через каждые пять километров привал пятнадцать минут. В пути нам сказали, что ведут в Георгиевск, а это километров семьдесят.

Я часто теряла сознание, меня тащила сестра, помогали другие женщины.

Периодически раздавались выстрелы, выводили и тут же, прилюдно расстреливали немцев, которые не могли идти из-за болезни или голода.

В Георгиевск мы пришли уже в темноте. Поместили нас в огромный подвал под каким-то домом, наутро повели на оправку, но в уборную не пустили, мы должны были садиться перед уборной, лицом к конвоирам, и их так же, как и нас, пять человек.

Естественно никто из женщин не смог оправиться.

Здесь, в Георгиевске, нас кормили один раз в день без хлеба очень сильно пересоленной рисовой баландой. На вопрос, отчего она такая соленая, отвечали: от цинги.

Воды не было, вместо воды нам приносили на фанере грязный снег.

Началось следствие, которое вел следователь особого отдела армии Плотников.

Как мне, так и сестре предъявили обвинение в том, что мы были завербованы немцами вести какую-то подрывную работу. Сестру вызвали на допрос первой, утром ее привели в подвал всю черную от побоев. Она бросилась мне на грудь и все время плакала и говорила, что не выдержит побоев, поэтому обязательно должна придумать чтото и сказать, что да, дескать, завербована.

Как я ее ни убеждала, что этого делать не следует, она только плакала и дрожала.

Бабушка умерла недавно и, несмотря на три тифа, цингу, четыре инфаркта, сумела быть королевой до конца жизни. Никогда ничего худого я не слышал от нее про нашу родную социалистическую систему.

Она ведь была аристократкой и по мере своих сил служила России, веря, что преступники от власти уйдут когда-нибудь, а страна останется.

Я хоронил ее, отпевал в церкви...

Она никого никогда не обвиняла. Обвинять - это свойство ущербных, может быть, таких, как я.

Я нашел бывшего следователя Плотникова...

Не знаю, как там у них поставлено в семье, но нашел я его в доме для престарелых...

Особый отдел, сделав свое "дело", двинулся за фронтом, а нас отправили опять в Пятигорск, шли мы обратно той же дорогой, только уже без пленных немцев.

В Пятигорск пришли так же, еще через несколько дней, голодные (не кормили вовсе!) под конвоем, в темноте. Нас поместили в дом, который находился на окраине, у подножия Машука. Когда нас вели, перед нами был Машук, который все приближался и приближался, опять страх: неужели расстреливать?

Но вот за поворотом дом, в него-то нас и завели. Мы, усталые, голодные, замерзшие, очутились, как нам показалось, в теплой, довольно чистой комнате. На деревянном полу спали тридцать женщин. На окне мы обнаружили заплесневелые хлебные корки и попросили разрешения их съесть. Они были горькие, но мы их съели, попили воды и устроились спать. Нам на деревянном полу показалось и тепло, и мягко.

Вдруг ночную тишину нарушил душераздирающий крик, не человеческий, а скорее звериный, орал мужчина. Оказывается, над нами следственные кабинеты. И в ответ на этот рев - иезуитский громкий голос. Я его уже где-то слышала. Боже, неужели Плотников! Но откуда?

Он же ушел с фронтом?

Потом оказалось, что он оставлен здесь начальником следственной части.

Крики были каждую ночь. Пока мы находились здесь, женщин на следствие не брали, на прогулку, в уборную не водили, в комнате стояла огромная "параша". Не умывались, не мылись вообще. После нашего прибытия из Георгиевска, первой нашей заботой было сообщить домой, где мы. Я постучала в дверь, мне открыл молоденький солдат, я ему сказала, что хочу сообщить о себе домой. Он дал мне клочок бумаги от газеты и совсем маленький огрызок карандаша. Я написала адрес и сообщила, где мы. Солдата этого мы больше не видели, а весточку от своих получили через пару дней.

Однажды утром я почувствовала, что болят сразу все зубы, опухли и кровоточат десны, изо рта беспрерывно течет. Попросила позвать тюремного врача, но у него не было ничего, кроме доброго сердца.

Он сказал, что у меня цинга.

Украдкой, словно и не врач принес потом (где-то раздобыл) для полоскания марганцовку. Сестра грела мне полоскание на груди, чтобы не сводило десны от холодной воды. По моей записке из дому нам принесли передачу - мамалыгу и печеную свеклу. Больше мы здесь за две недели ничего не получали. Из запертых здесь женщин передачи получали всего только несколько человек, но чем же они могли поделиться!

Через две недели нас в "черном воронке" (и откуда нашли!)

отвезли в тюрьму, на "Кабардинку", так назывался в Пятигорске этот район. Закрылись тяжелые тюремные ворота и нас тот час же повели в камеру.