Ды полтора за перевоз.

Ды чечевика с викою,

Ды я сижу, чирикаю!

Вскоре к ним приблизился гитарист Миша, которого обнимала весьма потасканного вида девица в ярком платочке на голове, в заношенном пальтишке, прозрачных чулках и дешевых туфельках с отломанными каблучками. Вот уж кто напоминал незабвенную Верку Шейкину!

— Здрасьте. Наше вам с хвостиком, — гитарист развязно поклонился и шлепнул пониже спины свою спутницу. — Прошу любить и не обижать: Мышка собственной персоной. Я Мишка, она — Мышка. Неплохо звучит, верно? Впрочем, мы снюхались моментально и без церемоний. И спелись. Есть у нас дуэты, есть и сольные номера. Мышка, валяй!

Миша заиграл. Девица сначала принялась довольно неумело отбивать чечетку, потом пропела хриплым голосом:

— Ося Бродский — тунеядец,

утопист и декадент.

Ах, какой сейчас прекрасный

политический момент!

И улыбнулась от уха до уха ярко намалеванными губами.

— А где матрос? — поинтересовался Юра. Вообще-то он рад был хоть никогда больше не видеть усатого задиру и спросил о нем просто приличия ради.

— Да ну его вместе с его баяном! — неприязненно процедил Миша. — Поссорились мы. Я сказал, что Сталин — это дерьмо собачье, как и Никитка. Так он на меня с кулаками!

Гитарист прыснул, Мышка заржала до неприличия громко и басовито.

— Вроде мне в этом месте можно морду набить! И вообще какое нам всем теперь дело до этих типов?

Повинуясь старой, земной еще привычке Юра хотел было возразить, что Никита Сергеевич вовсе не то “пахучее”, о котором говорит Миша, что как генсек он ничего, может быть и похуже, и все его планы не так уж плохи, и вообще власть ругать нехорошо... Однако вовремя сдержался. А гитарист продолжал:

— Но Чубик рвал свой простреленный тельник и ревел во всю луженую боцманскую глотку, что умирал за Родину, за Сталина! Придурок, — Миша цыкнул сквозь зубы. — Ну и пусть катится вместе со своим Иоськой Виссариоськой прямиком в задницу! А я плевал с высокой колокольни на всех ленинцев, сталинцев и хрущевцев, вместе взятых! Я сам по себе... Извиняюсь, сам с Мышкой. Напару.

— Нигилист, а-ля Базаров, — вставила Соня.

— И сказал он: хо! Еще клеймо на лоб! — Миша обрадовался, словно получивший подарок ребенок. — Оказывается, тут тоже есть специалисты по такого рода делишкам. Кем я только не был: тунеядцем, очернителем, кликушей, клеветником, критиканом. Опорочивателем даже как-то обозвали. А теперь вдобавок нигилист... Между прочим:

Матерьялисты и нигилисты

Разве годятся только в горнисты.

Козьма Прутков, кстати. Военный афоризм номер сорок семь.

Мышка завизжала, зааплодировала и затопала.

— Но, — гитарист бросил строгий взгляд на развеселившуюся девицу, щелкнул пальцами и приосанившись продолжал: — Но если паршивый извращенец-нигилист кому-то нужен, он тотчас является на выручку. Незамедлительно! Чем бы ни был занят и где бы ни находился — раз, и здесь! Я чувствую, что нужен тебе, — он вопросительно посмотрел на Юру. — Выкладывай, что стряслось.

Юношу как всегда оглушила и совершенно сбила с толку первая же многословная Мишина тирада. Мышка тоже не очень-то понимала, о чем речь. Однако от “матерьялистов” и “нигилистов” веяло чем-то уж очень заумным, а небрежно ввернутая стихотворная цитата из Козьмы Пруткова (тоже не иначе как знаменитость!) немедленно повергла девицу в трепетный восторг. Мышка слушала гитариста восхищенно разинув рот. Соня взирала на Мишу благосклонно улыбаясь и как бы говоря: “Ну-ну, пускай пыль в глаза, пускай! Я-то тебя насквозь вижу”. Однако Юре от этого было не легче. Он смущенно потупился и запинаясь промямлил:

— Да я... не тебя... Я вообще хотел... Плохо мне... вот. А ты разве можешь!..

Кажется, он сказал не совсем то, что следовало. Гитарист насупился, подтянул повыше полосатые больничные кальсоны и проворчал:

— Двинули отсюда, Мышка. Нас здесь не уважают.

— Да погоди ты, — вмешалась Соня. — Он не то хотел сказать. Совсем не то.

— Не то! — запоздало спохватился Юра. Девушка дернула его за руку, заставляя молчать, и продолжала:

— Как раз ты мог бы объяснить, почему вы трое (да и не вы одни) оказались В этом месте. Просто Юра пытался звать не тебя, а моего дедушку. Что из этого вышло, сам видишь. Сейчас его позову я.

— Ага, вот оно что, — Миша выжал из гитары несколько жалобных аккордов, отлепил от грифа и поставил на земляной пол свою и Мышкину свечки, начертил правым тапочком замысловатую закорючку и наконец торжественно изрек: — Что ж, мы остаемся. Познакомиться с Борухом Пинхусовичем — великая честь.

Юношу задело то обстоятельство, что гитарист ничуть не удивился существованию дедушки. А также то, что Миша знал и без ошибки произносил столь непривычное имя. В отличие от самого Юры. Мышка же смешно наморщила носик и спросила:

— Чи-во-о?

Миша поспешно зашептал ей на ухо; девица сосредоточенно кивала, цокая языком. В это время Соня села необычайно прямо и глубоко вздохнула.

И вдруг сделалось светло!

Нет, черный земляной свод по-прежнему простирался над головой, а неугасимые огоньки свечей остались малюсенькими язычками мертвого пламени.

Светло стало прямо перед ними, точно полная луна сошла в подземный мир и рассыпала окрест свои серебристые лучи, которые пусть ненамного, но раздвинули пределы могильного мрака.

— Здравствуй, дедушка, — ласково сказала Соня, подавшись вперед. Тогда свет обрел форму, и все увидели высокого благообразного старика, облаченного (не просто одетого, но именно облаченного) в свободную хламиду, отливавшую серебристым и голубоватым. С аккуратно зачесанными назад снежно-белыми волосами и бородой, формой напоминавшей застывшие струи седого от пены водопада, резко контрастировали лохматые брови, в которых заметны были отдельные пепельно-серые волоски. А пронзительные угольно-черные зрачки глаз словно вообще существовали отдельно от лица.

— Оч-чень приятно, — Миша поклонился старику с самым серьезным видом.

— Да, конечно... Борох Бин... Бинцху... — Юра так и не смог верно выговорить отчество и неловко умолк. Старик слегка нахмурился, запустил толстые узловатые пальцы в свои сияющие белизной волосы, затем скрестил руки на груди и ответил:

— Мне также очень приятно, — и наконец с неудовольствием обратился к Соне: — Но зачем забивать несчастную голову такого молодого человека мудреными словами?

— Юра сам этого захотел, — ответила девушка. Старик погладил выпуклый лоб и сказал:

— Тогда вот что, молодой человек: зовите меня просто Борисом Петровичем или как вам еще нравится, только не пытайтесь насиловать собственный язык, пожалуйста. Борух Ставский погиб в сорок первом, и я уже все равно не он. Договорились?

— Спасибо, Борис Петрович, — с облегчением выдохнул Юра.

— Кстати, Миша, — представился гитарист.

— А я Мыша... то есть Мышка. То есть Маша, — девица неловко и как-то заискивающе улыбнулась.

— Мария. Госпожа. Превосходно, — старик одобрительно кивнул.

— Да чего вы! Какая там госпожа. Я эта... Ну, которая... — Мышка сильно смутилась и принялась крутить большие пуговицы своего жалкого пальтишка, чтобы хоть чем-нибудь занять невольно задрожавшие пальцы. Выручил Миша. Он заиграл веселую плясовую, девица встрепенулась и пропела первую строфу частушки:

— По деревне я прошлась,

Космонахту отдалась!

Гитарист подхватил, и вдвоем они весело рявкнули:

— Ух ты! Ах ты!

Все мы космонахты!

Однако Мышка немедленно смутилась пуще прежнего, словно нецензурно выругавшаяся в присутствии родителей девчонка.

— Поверьте, Маша, имена даются нам не просто так, хотя собственно Марией вы уже перестали быть, — назидательно произнес Борух Пинхусович.

— Да ну, чего там, — девица неловко шмыгнула носом.

— И я чувствую, эта проблема волнует вас меньше всего, а вот у вас, — старик доброжелательно взглянул на Юру, — к сожалению, проблема гораздо более серьезная.