САША. Не о том тебя спрашиваю. Раньше ты был открытый, не крутил. Я спрашиваю, почему ты ко мне приехал, ночь у меня провел, почему близость у нас была.
ГУЛЕЦКИЙ. Я не знал, что ты другого успела найти, а когда узнал...
САША. Разозлился? И со мной лег со зла? Вроде мстил? Хоть ты и Герой Советского Союза, а дерьмо.
ГУЛЕЦКИЙ. (вяло). Я не только тебя потерял, Саша. Я себя потерял. Не знаю, чего хочу, двигаюсь так, как мне велят. Автоматика срабатывает. Сказали мне корабль идет в Горький, давай на борт, я вспомнил, что мы с тобой жили в Горьком, что ты сейчас там, и согласился. Направляют меня в польскую дивизию освобождать родину дедушки и бабушки от моря до моря, ведь я моряк. А я по-польски ни в зуб, в костеле был всего один раз в детстве, хотя считался католик. Что мне эта польская дивизия.
САША А что тебе я?
ГУЛЕЦКИЙ. Не знаю. Ничего не знаю. Ничего не хочу. В том-то и беда. Все мне надоело. Думаешь, только ты от меня отказалась? Вся жизнь от меня отказалась, вся жизнь меня обманула, предала, а чего хочу вместо обмана - не знаю.
САША (гладит его по руке). Скажи мне только одно слово, и я порву с ним, напишу обо всем Николаю Ефимовичу. Ты не думай, я всегда верила в тебя, продолжала верить, и, когда ты ко мне вошел с геройской звездой, я не удивилась, обрадовалась, но не удивилась. Ты теперь в партии?
ГУЛЕЦКИЙ. Не вступал и не вступлю. Кто такой Николай Ефимович?
САША. Муж. Скажи одно слово, и я буду ждать.
ГУЛЕЦКИЙ. Жди меня и я вернусь.
САША. Вика, это правда или стих?
ГУЛЕЦКИЙ. Стих, Сашенька, глупый стих. Правды нет. Есть глупый стих.
САША. Что с тобой стало? Ты был веселым, остроумным, волевым. Теперь скучный, недобрый. А еще герой. (Догадываясь) Медсестра, которую мы здесь ждем... У тебя с ней что-то есть?
ГУЛЕЦКИЙ. Ничего у меня с ней нет. Она полька, потому и ее из флота перевели в польскую дивизию. И мы едем вдвоем.
САША. Где она ночевала?
ГУЛЕЦКИЙ. На нашем корабле.
САША. Она знает по-польски?
ГУЛЕЦКИЙ. Песни польские поет. Да вот и она.
САША. Аккуратная. Что на лицо, что походка.
ГУЛЕЦКИЙ. Может быть, может быть. Она была пепеже нашего командующего. Стервочка.
САША. Все польки продажные.
ГУЛЕЦКИЙ. Ценная мысль.
Казя Яновская обводит глазами скамьи, видит Гулецкого, приближается. На высоких каблуках она кажется еще тоньше, можно подумать, что морской китель был задуман для высокогрудых.
КАЗЯ. Товарищ майор, младший лейтенант медицинской службы Яновская прибыла на рандеву в назначенное время.
ГУЛЕЦКИЙ (механически отдавая честь). Знакомься, Саша.
КАЗЯ (протягивая руку). Казимира.
ГУЛЕЦКИЙ (встает). Нам пора, Саша. Может, проводишь нас немного?
Саша молчит. Гулецкий наклоняется к ней, чтобы поцеловать. Саша, продолжая сидеть, подставляет щеку.
САША. Идите, а я устала, посижу. Виктор, от всей души желаю тебе вернуться живым и здоровым. (Казе.) И вам того же.
Саша сначала не хочет смотреть вслед уходящим, но потом все-таки оборачивается и видит, что Гулецкий остановился. Он машет ей рукой. Саша поднимается, тоже машет рукой, плачет. Те двое не видят ее слез, идут дальше.
КАЗЯ. Откровенная женщина.
ГУЛЕЦКИЙ. Как ты до этого додумалась?
КАЗЯ. Признается, что устала. Не выспалась сегодня, значит. У вас есть вкус, товарищ майор. Женщина - вот. (Щелкает пальцами.)
ГУЛЕЦКИЙ. У меня есть вкус.
КАЗЯ (она всегда надеется, что все будет так, как ей хочется). Вы, конечно, здесь бывали и раньше, дорогу на вокзал знаете.
ГУЛЕЦКИЙ. Представь себе, забыл.
КАЗЯ. Спросим у прохожих.
ГУЛЕЦКИЙ. Дороги не знает никто.
Казя поднимает огромные голубые глаза. Ей непонятен ответ Гулецкого.
ГОЛОС КАЗИ. Сильный, загадочный.
Картина тринадцатая
Освенцим. Лето 1943 года. Через двенадцать лет Большая Советская Энциклопедия даст справку: "Освенцим - город в Краковском воеводстве. 12000 жителей (1953). Выделка кож. Вблизи - крупный комбинат органического синтеза, вырабатывающий из каменного угля и газа бензин, каучук, пластмассы и др.". В этой справке есть холодящие душу слова: "выделка кож", "газ". Может быть, заводы сооружены на базе прежних предприятий - крематориев, газовых камер, на которые мы смотрим сейчас. И как похожи на огонь и дым будущих химических заводов другой огонь, другой дым. На газовых камерах надпись: "Еntlausung", "Вошебойка". Отверстия - с крышками - в потолке. Через них сыпали порошок, который выделял во влажном воздухе газ. Видна короткая толстая дымовая труба.
Бетонные столбы с двумя рядами колючей проволоки, с электрическими изоляторами. На них щиты с надписью: "Труд делает свободным". Шлагбаум. Четырехугольный лагерь. Бараки. Блоки. Надпись на дверях блоклейтера: "Один народ, одна страна, один вождь".
Четыре часа утра. Из барака выгоняют на работу заключенных. В шесть начнется утренний аппель, перекличка, но так как в каждом бараке не менее тысячи человек, то людей выгоняют заранее, опыт показал, что на эту процедуру уходит два часа.
На плацу недвижно, прочно стоит унтершарфюрер Томас Драбик, коренастый, крепкий, лет сорока. Большой хребтистый нос, большие уши, по которым Ломброзо определил бы врожденного преступника, длинное лицо, но при этом странно короткая, как бы бескостная нижняя челюсть. Драбик лыс, но, поскольку уже светает, можно понять, что он был рыжим,- усики у него рыжие. Он в спортивной рубашке и в шортах, кажется, бежевых, на нем меховой жилет: хотя лето, но в такую рань еще холодновато. В руке у него плетка. Драбик, чтобы согреться, немного выпил, настроен добродушно. Он только наблюдает, а действуют заключенные, помощники блоклейтера. Это уголовники, у них зеленые знаки на полосатых куртках, зеленые ижицы. На куртках политических (среди них, кроме поляков, есть немцы) - красные ижицы. Если бы могли мы увидеть, как гонят из другого барака женщин, то разглядели бы и черные ижицы на рваных куртках проституток. У всех заключенных, даже у помощников блоклейтера, пятизначные номера, выжженные на руках. В строящейся колонне заключенных не сразу - так он изменился - узнаем Гулецкого. Рядом - Юзеф Помирчий. Впритирку к ним стоит человек, которого мы не знаем. Он попал в лагерь недавно. Его лицо, даже изможденное, примечательно тем, что ничем не примечательно.
Глаза Томаса Драбика внезапно утрачивают добродушное, влажное выражение, по его приказу один из помощников выталкивает из колонны трех заключенных. Драбик подзывает их пальцем к себе. К нему подходят Гулецкий, Помирчий и Неизвестный. Они в чем-то провинились, они это знают, а еще лучше знает Драбик. Продолжая держать в руке плетку, он расстегивает меховой жилет, спускает шорты, обнажает зад и, слегка наклоняясь, подставляет его трем заключенным. Это не новая для лагерников мизансцена. Все трое, один за другим, целуют голую задницу унтершарфюрера. Драбик не смеется, он гордо озирает окрестность, смеются уголовники - помощники блоклейтера и охранники эсэсовцы. Драбик удовлетворен, он ударяет всех троих, не сильно, плеткой по лицу. Провинившихся снова загоняют в колонну.
Один из эсэсовцев приближается к Драбику и о чем-то ему докладывает. О чем? Догадаться не так трудно, какое-то нарушение лагерного порядка. Возможно, кто-то из заключенных пытался бежать. Унтершарфюрер свирепеет. А ведь утро так хорошо начиналось! Драбик приказывает заключенным перестроиться. Между рядами следует образовать промежуток приблизительно в один метр. Всем заключенным присесть на корточки и прыгать. Прыгать, как прыгают лягушки, вставать и приседать нельзя.
Заключенные прыгают. Между рядами быстро движется Драбик, стегает плеткой тех, кто еще дышит, кричит: "Симулянты!". Некоторые теряют сознание. Драбик записывает номера: если они так слабы, значит, не могут работать, их надо ликвидировать. Эсэсовцы рады развлечению: уж этот Драбик! Драбик удовлетворен, прыжки прекращаются.
У ворот играет лагерный оркестр. Ритм приблизительно такой: "Кто там шагает правой? Левой, левой!". Тех, кто сбивается, путает шаг, эсэсовцы выхватывают из рядов, чтобы потом расстрелять у кирпичной стены. Слева здание, чьи окна обиты досками. По каменной кладке проложен сточный желоб, в который стекает кровь расстрелянных. Утренний аппель, перекличка.